Вадим Россик - Индивидуальная непереносимость

– Ты с какого отделения? – буркнул он Агафону утробным басом, когда мы объяснили, что забрели на стройку не по ошибке и не в поисках туалета.

– С вокального.

– Ага? Не подфартило тебе, сынок. На вокальном самые бездельники-то и учатся.

Слова бригадира пропали зря. Агафон раскаяния не выказал. Молча выслушав указания и наставления нашего временного начальника, мы отправились знакомиться с ребятами из музучилища. Весёлый девичий смех подсказал нам, куда идти. Поднявшись по полуразрушенной лестнице без перил на второй этаж, мы заглянули в одну из комнат. Там на грязном полу сидели несколько парней и девчонок в заляпанных извёсткой спецовках и уплетали жёлтые дыни. Этих ребят мы не знали. На уборке моркови мы с братом держались вместе и успели познакомиться лишь с парочкой гитаристов старших курсов: Мишей Мухамедьяровым и Толиком Родиным.

– Привет всем, – сказал я, входя. Агафон следовал за мной.

– Ого, какой французик! – заметила красивая тёмненькая девушка с косичками, дерзко разглядывая Агафона. Остальные девчонки захихикали. Мне они все показались симпатичными, но тёмненькая была самой интересной. Чёткий овал лица, большие орехово-карие глаза, безукоризненно прямой носик, милый ротик арочкой с прелестными пухленькими губками. Агафон зарумянился. Он рос юношей скромным, почти без опыта общения с женским полом. Мама и одноклассницы не считаются.

– Я – Вадим, – представился я, присаживаясь рядом с тёмненькой озорницей.

– А я – Виолетта, – она протянула мне дольку дыни, улыбаясь улыбкой Евы, угощающей Адама райским яблочком. – Дыню любишь?

Мухачинск был убийственно серым городом. Серый дым из заводских труб в сером небе, серый снег, серая вода реки Мухачи, памятник Ленину из серого гранита на центральной площади, серые панельные пяти- и девятиэтажные жилые коробки, серый асфальт, серые физиономии, мысли и чувства аборигенов. В Мухачинске можно было разглядеть не пятьдесят оттенков серого, а все сто пятьдесят. В богатую палитру серого цвета добавляли немного другой краски лишь многочисленные кумачовые плакаты и транспаранты, указывающие мухачинцам путь в светлое будущее. Или, скорее, светло-серое. Эти плакаты и транспаранты были не просто изображениями. Они были голосами, которые криками, шёпотом и даже молчанием требовали, чтобы их слушали. Но мы с Агафоном не обращали внимания на голоса транспарантов. Мы слушали музыку.

Агафон целыми днями пропадал у своего Макса, а я занимался у вечно простуженной Тани-гитаристки. Оказалось, что кроме специальности гитаристы изучают много других предметов: музлитературу, сольфеджио, фортепиано… И, разумеется, царицу всех наук физкультуру. С братом мы виделись только вечером, наскоро делились новостями и ложились спать. В клуб «Автомобилист» мы больше не ездили, с Добриком изредка перезванивались, а у Лёки телефона не было.

Кроме меня, у Тани-гитаристки обучались ещё три студента: выпускник Миша Мухамедьяров, третьекурсник Толик Родин и второкурсник Сергей Сергеевич Сергеев. Муха был прост и ясен, как гранёный стакан. С первых же минут общения с ним становилось понятно, что он относится к людям «нет, но». Есть такая особенная категория людей. На каждую фразу, обращённую к ним, они всегда отвечают: «Нет, но…» Среди людей «нет, но» существует подгруппа: люди «да, но…» Эти на каждую фразу, обращённую к ним, всегда отвечают: «Да, но…» Муха был сочетанием обеих этих разновидностей.

Толик был не так прост и ясен, как Муха. Он явился в Мухачинск прямо из сугробов Магаданской области. Ему не повезло родиться в заснеженном Сусумане, ставшим всесоюзным пугалом благодаря сталинским лагерям, золотодобывающим предприятиям и диким морозам. В своём холодном краю отцов Толик успел совершить целых три подвига: родиться, закончить школу и сбежать с вечной мерзлоты на Южный Урал.

Надо прямо сказать, что Толик был не столько гитаристом, сколько поэтом. Он кропал лирические вирши. Это была его тайна, о которой знали все на свете, кроме Тани-гитаристки. Под строжайшим секретом Толик рассказал мне, что летом ездил в Москву в Литературный институт имени Горького к земляку, который учился на подготовительном курсе. Земляк тоже сочинял стихи, а в свободное от творчества время собирал дельтаплан, который прятал под кроватью в институтской общаге от всевидящего ока комендантши. Наш начинающий поэт хотел показать свои шедевры настоящему мастеру рифмованных слов. Правда, шедевры Толика корифей рифмы не оценил по достоинству, поэтому он, обидевшись на весь официальный литературный мир, вернулся в Мухачинск и ушёл со своими шедеврами в подполье.

Сергей Сергеевич Сергеев (наверное, у него в роду было принято зло шутить над сыновьями) был совсем не прост и совершенно непонятен молодому здоровому разуму. Для студента он был староват – ему уже стукнуло шестьдесят пять. Когда я первый раз встретил его у Тани-гитаристки, я подумал, что это тренькает её дедушка, впадающий в маразм. Сергей Сергеевич всю жизнь проработал вахтёром, но с детства мечтал играть на гитаре. Когда он вышел на пенсию, то почему-то решил, что пришло время исполнить свою мечту. Сергей Сергеевич поехал в Москву в министерство образования и добился разрешения на поступление в музучилище. Как Сергей Сергеевич сдавал вступительные экзамены – история не сохранила, как не сохранила многих других кошмарных событий, но из уважения к его возрасту и упорству великовозрастного абитуриента приняли. Никто из преподавателей не захотел связываться с сумасшедшим стариком, поэтому его сбагрили самому молодому – Тане-гитаристке.

Кроме солидного возраста, у Сергея Сергеевича был ещё один небольшой недостаток – он страдал шизофренией. Об этом мне под большим секретом рассказала Таня-гитаристка. Шизофрения Сергея Сергеевича имела график и наглядное выражение. Раз в полгода домашние заставали его за сортировкой одежды. С задумчивым видом Сергей Сергеевич вынимал из шкафа предметы туалета, бормоча: «Этот костюм ещё годится, а этот пора на помойку. Это пальто я буду носить, а эту куртку выкину…» Обычно в том, что человек приводит свой гардероб в порядок, нет ничего странного, но Сергей Сергеевич определял на помойку совершенно новые вещи, а оставлял старьё. Это был верный признак того, что для Сергея Сергеевича пора вызывать специализированную скорую помощь. Скорая забирала своего постоянного клиента в психиатрическую лечебницу, где его быстро снова ставили в строй и возвращали домой. А через полгода всё повторялось. Вдобавок к возрасту и шизофрении, Сергей Сергеевич обладал неприятной внешностью. Лысая змеиная голова с лицом лауреата премии Дарвина, брезгливый тонкогубый рот, мурлычущий себе под нос то меланхоличную, то весёлую мелодию, непрямой, скрытный взгляд мутных глаз, гадкий смешок. В общем, псих.