Джон Макдональд - Смерть в пурпуровом краю

— Какая-то бессмыслица. Разорвана диафрагма. И перикардиум порван, ему кажется, что сердце вроде бы ударено. Если у человека порок сердца, перикардиум может лопнуть от сильного давления крови, но никаких следов чего-либо подобного нет. Перикардиум — это тонкая, прочная, эластичная ткань. А удар зафиксирован вдоль нижней части правого желудочка. Берт говорит что-то странное: похоже, Джес упал на что-то тупое, вроде кола в заборе.

— Может, от удара кулаком?

Нил покачал головой:

— Энджи крупная девушка, но такой удар нанести не может. И мужчина не смог бы. Джес тогда должен был стоять на голове. Возможно, от какого-нибудь выступающего предмета, когда машина налетела на дерево.

— Если удар сделан позже, отчего тогда он врезался в дерево?

— И не так уж сильно врезался, правда?

— Доктор, вы говорили Сэму Кимберу, что Энджи нуждается в помощи?

Нил кивнул. Взлохматив пятерней непокорную шевелюру, стал нервно протирать стекла очков.

— В прошлом году она работала у меня по субботам, приводила в порядок счета. Прежняя бухгалтерша сбежала. После проверки обнаружилось: стянула у меня почти две тысячи и унесла ноги. А Энджи производила странное впечатление. Она была… чересчур безупречна. Всегда улыбающаяся, ловкая, исполнительная, уравновешенная. Словно ее где-то в спине заводили ключиком. Иногда такой вид… неприступности свидетельствует об экстремальном напряжении.

— У нее был ключ от вашей приемной?

— Ключ? Да. Сама открывала ее. А в чем дело?

— Да нет, ничего. Так о чем вы говорили?

— Я всюду сую свой нос — такой уродился. Мне захотелось выяснить, насколько Энджи приспособилась к сексу. У меня нашлась учебная фотография нагого взрослого мужчины, двадцать на двадцать пять. Прекрасное тело. Пособие по анатомии. Я сунул снимок между бумагами, передал ей. Она тут же вернулась и возвращает фотографию, говорит, по ошибке попала в бумаги. Говорила естественным тоном, как медсестра. А я спрашиваю: что это такое? Она снова смотрит на картинку и объявляет, что это изображение мужчины в развевающихся белых одеждах. Она не лгала, Станиэл, она так видела. Повстречав Сэма, я предупредил его, что девушка больна. С матерью говорить бесполезно.

— Энджи разбирается в анатомии?

— Немного. Начинала учиться на медсестру, но через несколько месяцев бросила школу. А-а, вы все еще думаете о Джесе? Я размышлял и над этим. Мог бы я, например, нанести такое ранение? Как? Джес физически был тщедушным, хилым. Я должен бы вытащить его из машины, согнуть и, крепко держа, мог бы, подчеркиваю — мог бы глубоко вдавить диафрагму, так глубоко, чтобы достать сердце и нажать на него.

— Энджи сильная девушка.

— Но не чудовище же она!

— Могла бы совершить чудовищные поступки, если вообразила, что действует по велению свыше. Если слышала праведные голоса. Мистика какая-то! И привкус извращенности.

— Если бы это действительно имело место!

— Как ее можно заставить рассказать обо всем? Нил пожал плечами.

— Снова пентотал. Гипноз. По-моему, Энджи — хороший объект для внушения. Но это осуществимо лишь по ее желанию или по решению суда, приятель. Что?

— Мне ее жаль, доктор.

— Конечно, Энджи — случай экстремальный. Но приберегите жалость и для других. Эта идиотская культура изуродовала жизнь гораздо большему числу людей, чем вам кажется. Пуританское наследие внушает, что секс — нечто скверное. А жизнь свидетельствует, что секс — необходимое удовольствие. Вот и выкручиваемся, изворачиваемся, урываем украдкой, делаем из него подозрительную тайну. Лечим множество последствий — фригидность, импотенцию, отчаяние. А те, кто наиболее пострадал от такой аномалии, хотят выдрать из своих мозгов все, что принимают за скверну, но не могут и потому подвергают цензуре все, до чего доберутся, а потом считают себя чистыми, праведниками. Столько отвратительного крика вокруг простого, прекрасного и естественного акта оплодотворения. Если объявить одежду противозаконной, мы излечились бы за одно поколение. Что?

Нил отвез Станиэла обратно в мотель. У стойки дежурного ему передали записку Барбары — она находится в бассейне мотеля. Поздние солнечные лучи оставались тяжелыми и ослепляющими, но на востоке собирались грозовые облака. Резкие порывы горячего ветра раскачивали верхушки пальм. Металлические шезлонги под спущенными зонтиками пустовали, и в небольшом бассейне была одна Барбара — в белой шапочке и желтом купальнике, она мерила его из конца в конец, глубоко загребая руками и энергично работая ногами. Заметила его, лишь когда Пол, пройдя вдоль бассейна, встал в конце, поджидая ее. Остановилась, держась за бортик, и, жмурясь, вытирая глаза, расцвела в улыбке.

— У вас неплохо получается, — похвалил ее Пол.

— Давно не тренировалась. А сейчас захотелось заняться чем-нибудь, чтобы почувствовать усталость.

Выбравшись из бассейна, она распрямилась.

— Наткнулась на распродажу купальников — три девяносто пять. Барбара направилась к шезлонгу, где было полотенце и босоножки, двигаясь несколько скованно, как всякая женщина, знающая, что за ней наблюдают. Сняв шапочку, встряхнула каштановыми волосами. Светлая, матовая кожа рук и ног слегка порозовела от свежего загара.

Обтерев лицо и плечи, Барбара села в тени зонтика и виновато посмотрела на него:

— Пол, я вчера вечером наболтала кучу лишнего. Притянув стул пол зонтик, усаживаясь, он успокоил ее:

— Вам не в чем оправдываться.

— Я и не оправдываюсь. Но чувствую себя глупо и виновато.

— Просто у вас вчера был тяжелый день.

— Спасибо, что вы меня слушали. И при вас мне не хочется выглядеть жалкой. Но я слишком себя скомпрометировала.

Он улыбнулся.

— Что значит слишком? Вам стало бы лучше, если каяться вздумалось бы мне? А я умею очень красочно исповедоваться.

— Пол, я не думала…

— Например, вчера вечером. Сильное влечение — только не говорите, что вы этого не испытывали. Вы стояли на грани нервного срыва. А я чуть было не создал новое осложнение, и не уверен, что вы с ним справились бы.

— Не знаю… — Она прикусила губу. — Но вы же это не сделали.

— Да, не сделал. Но когда вернулся к себе, горько пожалел. Какого черта! — твердил я. Что ты хочешь доказать, Станиэл? Только руку протяни, а я отказался, и, может, больше никогда это не будет так просто.

— Но я…

— Барбара, я человек не очень приятный. Мне следовало бы вас утешить, а я расстраиваю. Но тогда получалось, что мне нужно лишь одно. Никаких чувств, никаких моральных обязательств. Только эта простейшая, древняя, как мир, жажда. Потом сделать ручкой и удалиться. Благодарю, мадам.

Бросив на него вымученный взгляд, она едва слышно произнесла:

— Наверно… может, я и не стою большего.