Эд Макбейн - Белоснежка и Аллороза

Я боялся додумывать эту мысль до конца.

Он возник внезапно в свете фар — одометр показывал 17,4 мили — деревянное сооружение, вроде нефтяной вышки. Я остановил машину.

Табличка на нижней перекладине гласила:

Тишина.

Единственная тропа справа уходила в лес.

Я снова услышал, как плескалась река…

Я выехал на дорогу.

Не проехав и мили, увидел впереди свет фар. Сердце екнуло.

Джоанна лежала неподвижно. На траве перед «мерседесом».

Сара склонилась над ней, зажав нож в правой руке.

Ее желтое платье все было в пятнах крови.

Голые ноги исцарапаны и кровоточили.

Она обернулась, когда я выпрыгнул из машины.

Лучи фар наших машин скрестились, как шпаги на поединке.

— Сара! — закричал я.

— Нет! Нет!

— Сара, отдай мне нож.

Она сделала шаг ко мне. Свет фар выхватил из тьмы ее ноги и желтое платье, залитое кровью. Нож в ее руке сверкал и подрагивал, как живое существо.

— Я не Сара, — выдохнула она.

Ее глаза расширились. В ярком свете фар они казались совершенно белыми. Глаза без зрачков… Белые, огромные, невидящие…

— Белоснежка, — быстро поправился я, — отдай мне…

— О не-ет, — прошипела она. — Нет, мой дорогой, Аллороза, разве ты не знаешь? Аллороза! — Она бросилась на меня с ножом.

Я никогда не сталкивался с такой грубой и жестокой силой.

Не помню, сколько времени мы боролись в перекрестном свете фар. Я слышал — и это не была галлюцинация — крики птиц, кошмарные вопли Сары, когда она бросалась на меня, пытаясь ударить ножом в грудь. Я удерживал ее руки. Наши тени извивались на земле и ломались на ветках деревьев…

— Алая кровь! — вопила Сара. — Аллороза! — визжала она.

Нож кружил у моего горла, норовил воткнуться в грудь, в лицо.

— Аллороза! — вопила она снова и снова и с такой бешеной энергией кидалась на меня, что я едва справлялся с ней.

Мы стояли, сцепившись в смертельных объятиях, залитые светом фар. Моя левая рука вцепилась в ее запястье, когда она вновь занесла нож. Рука ее дрогнула, губы медленно раздвинулись, обнажая зубы. На меня смотрело безумие.

— Умри же! — прохрипела она и, перехватив нож левой рукой, нацелила острие мне в горло.

Я ударил ее кулаком в лицо.

Ударил с таким ожесточением, с каким никогда никого не бил в своей жизни.

Впервые я ударил женщину.

Сара упала на землю, жалобно скуля.

Я стоял над ней, задыхаясь.

И тут я заплакал.

Итак, игра в вопросы и ответы закончилась.

Вопросов уже не было.

Остались одни ответы.

Я бы совершенно разочаровался в Блуме, вздумай он в тот момент расспрашивать меня о Саре.

Сару отвели в полицейский участок, так как она обвинялась в двух покушениях с отягчающими обстоятельствами — тяжком преступлении второй степени, которое каралось сроком тюремного заключения до пятнадцати лет. Но пока ей предстояло медицинское освидетельствование, а медики еще не появились, когда я прибыл в управление охраны общественного порядка.

Медики, слава Богу, оказались Добрыми Самаритянами. «Скорая помощь» моментально приехала за Джоанной и мной по вызову Блума, который нашел нас в Птичьем заповеднике. Он рассказал мне, что, едва вошел в пустой дом и увидел кровь на ковре, тотчас же догадался, где меня искать. Он обнаружил меня с Джоанной на руках, задыхавшимся от рыданий. Блум надел наручники на Сару (заведя ей руки за спину), а затем уж вызвал по радио машину «Скорой помощи».

Врач из госпиталя Добрых Самаритян успокоил меня, что с Джоанной все будет в порядке. Очевидно, ее ударили не так сильно, как Кристину Сейферт, которая все еще находилась в коме. Может, потому, что Джоанна была ниже Сары, удар пришелся по голове, а не в висок. Завтра утром у нее начнется сильная головная боль, предупредили меня врачи, но все будет хорошо. Разумеется, хорошо настолько, насколько это возможно после удара по голове трехдюймовым каблуком.

Сара находилась в камере для задержанных.

Но она не сознавала этого.

Она думала, что приехала в Южный медицинский госпиталь и ею занимаются тамошние врачи.

Она не узнавала меня.

Считала меня одним из врачей, обследующих ее.

Казалось, она ничего не помнила — где была, как вела себя, что пыталась делать днем и вечером.

Когда Роулз спустился вниз с несколькими чашками кофе, она потребовала, чтобы Черный Рыцарь был удален из помещения.

Никаких вопросов…

Только ответы.

Все они и были даны Сарой в беспорядочном и напряженном монологе. Сара умоляла пересмотреть ее дело, выпустить ее на свободу. Она говорила сама с собой. Говорила с Господом. Ему одному было ведомо, какие демоны терзали ее мозг.

Это было самое печальное повествование, которое я когда-либо слышал.

…И, конечно, он не подозревал, что я слышала их телефонный разговор. Откуда он мог знать? Дома никого не было, когда я вернулась. Он, должно быть, считал себя в полной безопасности и позвонил своей маленькой Бимбо. Чистая случайность, что я узнала о ней и услыхала, что она говорила ему по телефону. О ужас, мой собственный отец! Я положила свои пакеты — я люблю это слово — пакеты, а вам оно нравится? Так мило, скромно, по-английски, не то что грубое, вызывающее американское — свертки…

От одного слова тошнит.

Итак, я сложила свои пакеты на стол в холле: нигде никого, в доме тихо, в золотистом свете плавают пылинки. Девушка не знала, что ей предстоит в этот солнечный августовский день. О, как мало она знала, эта бедная маленькая девственница!

…Сложила свои пакеты и вспомнила, что должна была отвести «феррари» на станцию обслуживания. Ну, да уж слишком поздно сегодня, поеду завтра, часов в девять. Я пошла в библиотеку, чтобы позвонить тем людям, которые обслуживают иностранные марки, хотя сами вовсе не иностранцы, бедняжки, сняла трубку и услышала голоса.

Услышала, как они разговаривают.

Мой отец и женщина.

О Боже, Боже, Боже, что они говорили!

Я стояла ошеломленная, в ужасе от этих непристойностей. Белоснежка побагровела, краска залила ее девичьи щеки. Так же она покраснела, когда он расстегнул «молнию» на брюках, но это было в другой стране, и, кроме того, та девка умерла. Я никогда не любила ездить верхом, это была, конечно, его идея, папина. Милый папа с его блестящими идеями — такими, например, как посадить меня на лошадь и нанять Черного Рыцаря учить меня езде. О, он научил меня, ол-райт, «буду учить тебя, дорогая».

Я стояла там изумленная, растерянная, уничтоженная. Будучи девушкой, как я уже упоминала, я была охвачена стыдом, когда услышала эти страстные слова в жаркий августовский полдень. А если нет, тогда примите во внимание, что это просчет докторов, ученых-физиологов, потому что, как вы легко заметите, я как-то путаюсь относительно того, почему я была заключена в ту, первую Гробницу, когда все, что я сделала, — а что я сделала… почему я оказалась там? Я была невинна, как свежевыпавший снег. Я встала на колени только потому, что он заставил меня это сделать. «Прими меня, дорогая», — сказал он, потрепав Белоснежку по голове. Я перед ним на коленях, черные сапоги, начищенные до блеска, о, какие ужасные вещи говорила женщина по телефону, эти голоса…