Фредерик Дар - Убийца (Выродок)

Минут пятнадцать я только и делал, что восстанавливал равновесие. Пульс отбивал сто десять, а руки все еще кормили рыбок. Но вдруг я разом обрел спокойствие. Я расслабился, щелкнул пальцами и пообещал себе, что непременно разберусь с этой фифой. Выберу подходящий денек, припру ее к стенке и вышибу из рук ту базарную хлопушку, на которой, небось, нацарапано: «На память об экскурсии по крепости Сен-Мишель»… Тогда уж ей придется бросить свои киношные ужимки и подчиниться законам мужского превосходства! Вот такую я себе дал клятву…

Робби включил полотер, как-то чудно зыркнув на меня.

— Ее нет? — спросил он.

В этот момент я готов был побиться об заклад, что перед ним она тоже исполняла свой коронный номер. И что он от этого до сих пор не пришел в себя. Знаете, некоторые певцы любят, когда им устраивают маленький домашний театр. Причем заметьте — лучше всего на это клюют самые «крутые».

Я отвел глаза.

— Не знаю, я ее не видел.

Ему похоже, полегчало, и мы засучили рукава.

Через два часа комната сверкала, пол был надраен, кровать аккуратно застелена, шторы повешены, и посредине рдел электрообогреватель, распространяя приятное тепло.

— Кого они ждут? — спросил я Робби. — Римского папу или иранского шаха?

Он сделал неопределенный жест.

— Старичка-паралитика. Кажется, чей-то родственник.

Гость действительно оказался старичок старичком. И ноги ему, видать, давно уже стали ни к чему. Но все же что-то в нем такое было.

Это был высокий дед с продолговатой, как на старых испанских картинах, головой, густыми седыми волосами и большими печальными глазами.

Мы с Робби вынули его из машины, отнесли в комнату, и там его пришлось уложить, потому что дорога его изрядно утомила.

Эмма и Бауманн стали ему настоящими няньками. Они были сама предупредительность, сама нежность и внимание.

Эмма пошла в сад за цветами и поставила их на столик у кровати.

Дед казался полным калекой. Мало того, что у него было неважно с ходулями, так еще и язык, похоже, капитулировал Он изъяснялся невероятно четкими жестами, при виде которых вспоминалось, что слово, в сущности, — явление вторичное.

Робби состряпал старикашке небольшой домашний обед, который ему кошачьими движениями скормила Эмма. Цыпленок, горошек, рисовый пудинг. Дед не грешил чревоугодием, даже наоборот: я слышал, как хозяйка его уговаривала.

Странное дело: Бауманн и его жена называли старика «мсье», из чего следовало заключить, что они, вопреки словам Робби, не состояли с ним ни в каких родственных отношениях.

Но, в конце концов, мне было на это начхать. Я говорил себе, что попал к не слишком консервативным людям с более или менее законными занятиями, которые, впрочем, меня не касаются. Мне просто здорово повезло, что я их встретил — и точка.

Вечером Бауманн подозвал меня к себе. Он сидел во дворе, в шезлонге; на нем была рубашка в крупную клетку и льняные брюки.

— Знаете, Капут, о вас пишут в вечерних газетах…

Он небрежно протянул мне газетку, лежавшую рядом с ним на камешках. Я с любопытством стал ее просматривать.

— Да нет, не на первой полосе… Вы еще не стали главным событием недели. Заслужили всего лишь одиннадцать строчек на третьей странице, да и то лишь благодаря своему побегу…

Действительно, заметка была очень краткой. В ней описывались некоторые обстоятельства моего побега и говорилось, что «проверки в районе Обергенвилля продолжаются».

Это утешало.

— Через пару дней вам можно будет выходить на простор, — продолжал он, зевая. — Что собираетесь делать?

Вопрос застал меня врасплох: об этом я еще не думал и никаких планов на будущее не имел.

— Не знаю, мсье…

— Искать работу?

Я невольно скорчил гримасу, и он улыбнулся.

— Кажется, это вас не очень-то прельщает!

— Попробуй ее найди, эту работу, когда не можешь удостоверить свою личность…

Он вздохнул и достал из заднего кармана бумажник настоящей крокодиловой кожи.

— Это карточка избирателя, которая может сойти за удостоверение. Она вдвойне хороша: и подлинная, и без фотографии.

Я взял карточку и прочел: «Рене Дотен, водитель. Улица Вожирар, 120».

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Этот Дотен не существует. Можете смело пользоваться его именем.

Почему я ощутил в тот момент нечто вроде тревоги, вместо того чтобы обрадоваться неожиданному подарку?

Знаете, как иногда бывает в эротических снах? Вы лежите с голой бабой, которая аж хрипит от нетерпения. Вам так хочется начать, что все ваше тело — будто вибромассажер, и все-таки у вас не получается ею овладеть. Вот так и у меня тогда не получилось обрадоваться. Напротив — мне стало страшно. Черный, неясный страх врезался мне в мясо, скрипя, как зазубренный нож.

Я опасливо держал карточку кончиками пальцев.

— Вы, я вижу, не слишком удовлетворены? — заметил Бауманн.

— Вы Дед Мороз?

— Иногда бываю.

— Из филантропии?

— Скажем, это меня развлекает.

Спускались мягкие сумерки. Его глаза напряженно блестели в полутьме. Я не отворачивался, в безумной надежде выведать его тайну.

— Чего вы от меня ждете господин Бауманн?

— О, вам известна моя фамилия? Я считал Робби более скрытным…

— Я прочел ее на вашей машине.

— Ах, вот оно что…

— Ну? — разозлился я. — Отвечайте же!

Он указал на стоявший рядом пустой шезлонг.

— Присядьте-ка, Дотен, а то у меня шея болит на вас смотреть.

Я сел.

— По некоторым причинам, которые я не могу назвать, мне требуются помощники вроде вас. Тихие люди с не очень развитым чувством гражданского долга, не в обиду вам будь сказано…

— Чтобы выполнять работу по дому? — спросил я.

— По дому, и не только…

— А еще какую?

— Другую!

Голос его сделался резким, свистящим. Я не стал допытываться.

— Легкая работа, свободная жизнь. Со мной вам все нипочем. Полиция не станет искать вас под моей крышей. Двухсот тысяч старыми в месяц вам достаточно?

Такое случается только раз в жизни: еще утром я стоял между двумя тюремщиками с железом на руках, а вечером — сижу вот в шезлонге, любуюсь закатом, вдыхаю запахи сада. У меня есть ночлег, липовое удостоверение, и мне предлагают двести билетов за здорово живешь!

— Если мое предложение вас оскорбляет, можете уйти. Мне вы ничем не обязаны…

Я посмотрел на ворота — символ — спокойствия и надежности. Тени на улице сгущались. Из дома вышла Эмма: ее белые волосы затмили собой последние светлые пятна сада. Она шла, покачивая бедрами, словно предлагала себя первому встречному.

— Годится, — пробормотал я, — Остаюсь.

Слова эти чуть не ободрали мне глотку — до того явственно я ощущал, какую совершаю глупость.

Прошло несколько дней. Дом был по-прежнему погружен в какое-то сонное оцепенение. Эта хибара жила собственной, почти человеческой жизнью. Из всего, что меня окружало на протяжении всей этой истории, только она по-настоящему меня успокаивала, только она создавала ощущение безопасности и уюта.