Вячеслав Сухнев - В Москве полночь

— Ваалейкум, — автоматически ответил Седлецкий. — Кто?

— Старый знакомый, — сказали в трубке на фарси. — Неужели не узнаешь?

— Теперь узнаю, — с облегчением, тоже на фарси, сказал Седлецкий. — Ты почему на службу не являешься? По моим сведениям, дело с выдачей замяли.

— На здоровье, — сказал Акопов. — Это вы замяли. А я не замял. Срочно надо встретиться.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Есть очень интересная информация для службы безопасности.

— Сам, значит, доставить не можешь? Нашел курьера!

— Не собираюсь появляться на службе… Боюсь, честно говоря, что вообще уйду с работы, не поставив об этом в известность высокое начальство.

— Не дури! — разозлился Седлецкий. — Столько лет службы — коту под хвост?

— Не надо воспитывать, — сказал Акопов. — Жду.

— Где?

— Приезжай в Люберцы. Ради Бога, брось тачку дома. Она у тебя приметная. К тому же, на метро быстрее доберешься.

— Что за жизнь, — пожаловался Седлецкий жене. — Приехал один русист из Ирана, очень увидеться хочет. Так… Домой я его звать не буду. Правильно? Не хочу тебя обременять… Поеду к нему в гостиницу.

…На метро он добрался, действительно, довольно быстро. Зато в Выхине ждал электричку минут двадцать. Наконец, еле влез в тамбур и поехал на одной ноге, утешаясь тем, что недолго терпеть. В Ухтомской вывалился на платформу и сразу же вызнал, как пройти к парку.

Вскоре он увидел неказистый стадион, похожий на сельский выгон. По выбитому лысому полю сновали футболисты и неактивно пасовали мяч. Седлецкий чуть задержался у невысокой обшарпанной трибуны, посмотрел неинтересную игру, дальше двинулся — в глубь редкого истоптанного парка, где над деревьями торчали штанги качелей.

Тут он и увидел Акопова. Тот был в каком-то простеньком сиротском костюме, с усами, в черной квадратной тюбетейке — вылитый хлопкороб на гастролях в столице бывшего СССР.

— Почем качели? — спросил.

— По деньгам, — сказал Акопов. — Спасибо, что приехал.

— О чем речь, — вздохнул Седлецкий. — Мы же друзья!

И они пошли по парку, заросшему цепкими плетями лядвенца, молодой пижмой и многоглавыми ромашками. На открытых пустошах в зелени разнотравья светили звездочки зверобоя. Давно не гулял Седлецкий в таком запущенном парке. Наконец, Акопов выбрал полянку — подальше от дорожек с юными парами, от волейболистов, растрясывающих нездоровые телеса, от собак с притороченными к ошейникам хозяевами. Бросил наземь клеенчатую хозяйственную сумку, и они уселись в теплую высокую траву, где уже начали, чуя вечер, поскрипывать цикады. Акопов протянул Седлецкому миниатюрный диктофон.

— Я, Рытов Григорий Владимирович, находясь в здравом уме и твердой памяти… Без всякого давления с чьей-либо стороны свидетельствую…

Акопов, полуразвалившись в траве, смотрел на гуляющих и покусывал длинную травинку. А Седлецкий, чем дольше слушал излияния Рытова, тем становился угрюмее, не замечая, что дотлевшая сигарета жжет пальцы… Дослушал и сказал неприязненно:

— Где он?

Акопов показал в землю:

— Был — и весь вышел.

— Ты его отпустил? — не понял Седлецкий. — Но ведь он же носитель.

— Да, — согласился Акопов. — Он носитель информации. По правилам я должен был уничтожить его.

Он достал из своей сумки полиэтиленовый пакет и бросил на колени Седлецкому. Сквозь тонкую пленку явственно проглядывала человеческая кисть.

— Правая, — сказал Акопов, поднимаясь и отряхивая брюки. Пусть дактилоскопируют и убедятся. Ну, Алеша, прощай…

— Уходишь? — напряженно спросил Седлецкий.

— Как видишь, — улыбнулся Акопов. — Знаешь, это замечательно — чувствовать себя свободным! Не поминай лихом… Ладно?

Он медленно двинулся по пустоши, по колено в траве, ставшей в тени почти синей. Тоже носитель, великолепная машина, нацеленная на уничтожение всего, что встанет на пути. Боевой робот, вышедший из-под контроля. Седлецкий медленно вынул из куртки «кольт», чувствительно намявший ребра, взвел курок… Привстал на одно колено, чтобы не потерять упор. И опустил руку.

Акопов уходил прямо в красное солнце, и Седлецкий, глядя в расплывающийся силуэт, не мог сдержать слез — даже на закате, у земли, светило было ослепительно горячим, словно кровь.

16 мая — 4 октября 1992