Игорь Срибный - Летучие мыши

Группа ушла далеко за перевал, и только здесь стало ясно, что идти дальше не имеет смысла: в горах быстро темнеет, а впереди громоздился высокий горный кряж, преодолеть который группа уже не успевала…

Кефир и Могила ушли искать пещеру, пригодную для ночлега, а остальные упали на рюкзаки, забросив ноги на высокие валуны.

Новый начальник разведки майор Дорошин, впервые возглавивший поиск, начал развязывать шнурки на берцах…

— Не делай этого! — сказал Седой, искоса взглянув на майора.

— Почему? — удивился Дорошин. — Пусть ноги отдохнут.

— Если сейчас снимешь ботинки, ты их потом не сможешь надеть, — пробурчал Седой. — Это аксиома.

Майор Дорошин прекратил своё занятие и, как и все разведчики, забросил ноги на валун.

Стало смеркаться… Окровавленный кусок неба на западе отчаянно сражался с надвигающейся ночью за жизненное пространство. Казалось, что облитые кровью вершины гор зашевелились и вспухли гигантской живой волной, готовой обрушиться на группу сверху… С гор потянуло холодом… Дорошенко зябко поёжился, кутаясь в ворот бушлата. Ему стало жутковато в этой теснине горных хребтов, и потянуло на разговор.

— Слышь, Егор! — сказал он почему-то полушёпотом. — А тебя почему Седым зовут? Из-за того, что волос седой?

Седой долго молчал, закрыв глаза.

— Ты когда-нибудь слышал звук, когда пуля входит в мёртвое тело? — вдруг спросил он, не открывая глаз.

— Н-не доводилось, — почему-то заикнулся Дорошин.

— В Афгане у кишлака Бедак мы вторые сутки лежали в засаде на караван. Группу повёл новый командир — лейтенант Некрасов. Тебе прекрасно известно, чем кончаются в разведке штампы… Нельзя повторяться… Нельзя ходить дважды по одной и той же дороге… Ну, и так далее… Так вот, на той тропе, что мы сторожили, до этого мы уже «забили» два каравана, и Некрасов прекрасно знал об этом. Но повёл нас именно к Бедаку. На рассвете второго дня, на самой заре начал бить снайпер духов. Тремя выстрелами он сложил гранатомётчика и радиста. А мы никак не могли засечь его! Радист ещё шевелился, и лейтенант Некрасов пополз к нему. И тогда снайпер начал издеваться над ним, всаживая пулю за пулей в сантиметре от его головы — в самую грань между жизнью и смертью… Но каждую третью пулю он вбивал в мёртвые тела рядом. Этот звук… Это чавканье, с которым пуля пробивает мёртвое уже тело… Потом ему надоело играть с Некрасовым в жизнь-смерть, и он выстрелил ему в голову… Я лежал в двух метрах от Некрасова и всё видел и слышал, но ничем не мог ему помочь… Всё это длилось не больше минуты… Потом снайпер ушёл…

Седой замолчал. Казалось, он полностью погрузился в свои воспоминания…

— И что? — не выдержал Дорошин. — Ты так и не ответил на вопрос.

— Да, — сказал Седой. — Вопрос… Я был тогда молод и волосы, и усы у меня были тёмные, почти чёрные… Когда я уезжал в военное училище, я не стал, как раньше, на боевых, стричься «под Котовского», и у меня быстро отросла шевелюра. Командир отряда, когда провожал меня, сказал: «Смотри-ка, Егор, Афган прошёл без единого седого волоса!» Но я-то знал, что я весь седой, как пепел. Так и сказал ему. «Да где ж ты седой?» — удивился командир. «Я весь седой внутри! Душа у меня седая, пеплом белым запорошенная!» — ответил я, потому что тот случай у кишлака Бедак отпечатался в моём мозгу намертво. А когда вернулся в отряд, то так и остался Седым. Хотя… Седеть я действительно начал очень скоро…

Крававо-алое солнце медленно сползало за горный кряж, чтобы где-то там отлежаться, зализать полученные накануне раны. Но к утру оно опять с опаской выглянет из-за горных вершин и, озираясь по сторонам, всё так же неспешно покатится к зениту, отчаянно выжигая полнеба. И так каждый день… Словно на жертву…

Темень ночи уверенно растворялась в сверкающем горном воздухе…

— А ты что, после училища вернулся в Афган? — спросил Дорошин.

— Я думал, ты задремал… Вернулся… На должность командира группы… От должности командира роты отказался, хотя была возможность сразу запрыгнуть туда, благо, была она вакантной, а желающих занять её не было. Но решил повременить, хотя меня ещё помнили по рассказам в отряде. И даже кличка «Седой», оказывается, прижилась и запомнилась. Но только люди уже были другие, командование другое… Надо было осмотреться. Ведь входило в Афганистан одно поколение, а через пять лет воевало там уже другое… И это новое поколение офицеров уже понимало, что мы были брошены в страну, где коварство, подлость, бесчестность возводились в ранг добродетели. Где подкуп, взяточничество, спекуляция, наркотики были так же обычны, как у нас очереди к пустым прилавкам магазинов. А эти болезни не лечатся, они приобретают характер эпидемии и ширятся. От Кабула до самой Москвы. Я думаю, оттуда мы их и притащили… Эти болезни…

— Говорят, и война там была другая? Более жестокая, что ли?

— Более жестокая? — Седой присел, прижавшись к валуну спиной. — Не знаю… Вот лишние жертвы были, это точно. Я помню, как в Панджшере батальон за один день потерял семьдесят человек убитыми. Они шли по реке на юг. Две роты шли вдоль левого берега, одна — по правому. С ними шли ещё по одной роте афганцев. По замыслу операции они все должны были идти по тактическим гребням, занимая высоты. Но жара стояла невыносимая, и люди начали падать.