Д. Бростер - Нечто по Хичкоку

— Что вы сказали Питтингу?

— Я сказал, что он мог бы прийти и побыстрее. Он извинился. В голосе его не появилось человеческих ноток, это меня просто взбесило. Я прочитал ему нотацию, я сравнил его с машиной, я ему наговорил оскорблений. Но тут невидимое существо прижалось ко мне в третий раз. Я попросил Питтинга помочь мне, побыть со мной. Не знаю, обидело ли его мое поведение, если вся необычность ситуации испугала его, только он не согласился остаться со мной и сказал к тому же, что он нанимался в качестве метрдотеля, а не для того, чтобы сидеть с кем-то ночью. Мне кажется, он решил, что я много выпил за ужином. Я еще кричал на него, оскорблял, называл трусом. Наутро он пришел за расчетом. Я отпустил его с хорошей рекомендацией. Заплатил за месяц вперед.

— Это происходило утром. А что было ночью?

— Я не стал ложиться спать.

— А где вы были? В спальне?

— Да, и дверь ее оставил открытой.

— Чтобы «он» мог уйти? Он остался?

— Это существо не покидало меня ни на миг, но больше и не прикасалось ко мне. Когда рассвело, я принял ванну, а потом лег в постель и лежал некоторое время, не закрывая глаз. После первого завтрака у меня было объяснение с Питтингом, об этом я уже вам говорил. Потом я поднялся сюда. Нервы мои были на пределе. Я сел к столу, попробовал писать, попробовал сосредоточиться. Но тут было нарушено молчание и самым ужасным образом.

— Как?

— Началось бормотание этого мерзкого, идиотского голоса с интонациями нежности, объяснения в любви.

Гильдея всего передернуло от одного воспоминания об этом. Он тут же взял себя в руки и сказал решительно:

— Больше я не мог. Я вскочил, схватил клетку с птицей и отвез ее к торговцу, как я вам тоже говорил. В тот момент я, наверно, был близок к помешательству. Я помню, что, выйдя из этой скверной лавчонки, я остановился на тротуаре и расхохотался посреди толпы этих уличных торговцев зверьем: морскими свинками, щенками, кроликами. Мне думалось, что, продав попугая, продав проклятый голос, я избавился от наваждения. Не тут-то было! Едва я вошел в дом, как понял, что эта гнусная тварь по-прежнему здесь. Она и сейчас, пока мы разговариваем, присутствует. Она будет здесь всегда. Что мне делать, Марчисон? Как избавиться? Мне невыносимо присутствие этого существа!

Он замолчал, молчал и отец Марчисон. Святой отец всей душой сочувствовал своему другу, он видел его отчаяние, но он понимал, что у него нет средств для помощи, повлиять на сложившийся стереотип у профессора он не мог. Он попробовал еще раз сделать подробный обзор комнаты, он всматривался подолгу в каждый предмет, он даже пытался себя настроить в лад, вызвать в себе какие-то подозрения, но из этого ничего не выходило, он абсолютно не чувствовал присутствия здесь таинственного существа. В конце концов он сказал:

— Гильдей, я не имею права сомневаться в реальности тех мучений, которые вы испытываете в этом доме. Вам необходимо немедленно уехать. Когда вы должны выступать с докладом в Париже?

— На следующей неделе. Через девять дней.

— Отправляйтесь завтра же в Париж. Ведь вы сказали, что «это» никогда не сопровождало вас за порогом вашего дома?

— До сих пор это не случалось.

— Уезжайте завтра утром. Не возвращайтесь, пока не состоится ваш доклад. Посмотрим, может быть, на этом и закончится эта неприятная история. Не надо терять надежду, мой друг.

Отец Марчисон поднялся, пожал руку профессору.

— В Париже у вас много друзей, общайтесь с ними. Ищите развлечений, старайтесь отвлечься. Я всей душой желаю, чтобы вам настало избавление.

Отец Марчисон говорил мягко, убежденно, искренне, и этот тон дошел до Гильдея. Профессор, в свою очередь, пожал руку отцу Марчисону и слегка растроганно сказал:

— Спасибо вам. Завтра в десять утра идет поезд на Париж. Вечером я пойду в гостиницу «Гровенор», рядом с вокзалом, и переночую там. Так будет удобнее попасть на поезд.

Возвращаясь домой, отец Марчисон вспоминал эту последнюю фразу профессора «так будет удобнее попасть на поезд». Неужели профессор уже так слаб, что для него имеют значения такие удобства? Эта мысль поразила отца Марчисона.

Прошло несколько дней, писем из Парижа еще не было. Это молчание как раз успокоило отца Марчисона. Видимо, профессор занялся делами, и ему было не до писем. Настал день, когда Гильдей должен был читать доклад. На следующее утро отец Марчисон раскрыл «Таймс», чтобы найти отчет об этом парижском совещании ученых. Он просматривал газетные столбцы и вдруг остолбенел. В колонках отчета он прочитал следующее:

«С большим сожалением нам приходится сообщить, что вчера на совещании в Париже профессору Гильдею стало плохо во время его выступления перед учеными. Когда он поднимался на кафедру, всем бросилась в глаза его бледность и нервозность. Тем не менее он в течение четверти часа читал свой доклад на французском языке с обычной для его выступлений легкостью. Вдруг его выступление прервалось, он потерял уверенность, стал оглядываться по сторонам с какой-то тоской во взгляде. Он попытался продолжать доклад. Это было мучительное зрелище: он терял нить рассуждений, потом брал себя в руки, речь его становилась более вразумительной. Наконец, он замолчал, сошел с кафедры, пошел по эстраде, словно убегая от кого-то и отмахиваясь руками. Затем он потерял сознание.

Невозможно описать тот эффект, который был произведен на публику. Многие вскочили с мест, женщины вскрикивали и плакали. На какой-то миг возникла самая настоящая паника.

Из Парижа нам сообщили, что состояние профессора Гильдея вызвано его переутомлением, и, как только он почувствует себя лучше, ему помогут вернуться в Англию, где дальнейшее лечение и отдых поставят его окончательно на ноги. Будем надеяться, что так оно и будет, и наш уважаемый профессор Гильдей еще послужит своей научной деятельностью обществу».

Отец Марчисон отложил газету и побежал на телеграф. Он отправил в Париж телеграмму самому профессору, и в тот же день получил ответ: «Возвращаюсь завтра. Прошу прийти вечером. Гильдей».

В назначенный вечер отец Марчисон отправился на площадь Гайд Парка. Его сразу же провели к профессору. Гильдей сидел в библиотеке перед камином. Бледность его лица можно было уже назвать бледностью призрака. Колени его были укутаны одеялом. У него был вид человека, изможденного долгой болезнью. В расширенных глазах застыло выражение ужаса. Отец Марчисон все это отметил с горьким чувством сострадания. Он хотел выразить свое сочувствие, но Гильдей остановил его жестом трясущейся руки:

— Я знаю, знаю… Эта история в Париже…

— Ах, вам не следовало уезжать, — взволнованно сказал отец Марчисон. — Я был неправ, посоветовав это. Вы были не в состоянии…