Андрей Щупов - Охота на волков

Алексей в сомнении поджал губы. Толстого он знал назубок и всегда был непрочь поболтать о бородатом классике.

— Отчасти ты, наверное, прав. Хотя Толстой являл собой не столько хищника, сколько обыкновенного человека, лучше чем кто-либо понимающего свою обыкновенность… В этом, кстати, и вся его раздутая до неимоверных высот трагедия. Быть на треть хищником, как все люди, — это тоже норма. И, если разобраться, Толстой — беглец из беглецов, потому как всю жизнь бегал от самого себя, умом отторгая человеческое, а сердцем сознавая, что иного пути нет и не будет. Потому и не написал ни одной оптимистической вещи. Все его герои тоже бегут, претерпевая чудовищные трансформации. И заметь, все это получается у графа совершенно бессознательно! Гусар-отец у него тоскует, гусар-сын скучает. В добром ангеле Наташе он под конец разглядел неумную самочку, а в совестливом и вечно мудрствующем Пьере — доброго дурака. А кто такой Болконский, как не он сам! Талантливый скиталец, так и не нашедший своего берега. В Карениной он опять же бессознательно воплотил собственную женушку. И это все главные его герои! То есть я так думаю, что, может, он и хотел написать что-то доброе, но написал так, как есть, не изменив самому себе и не сфальшивив, а так как есть — оно всегда дурно и мрачно, потому что жизнь есть жизнь и уголовный кодекс — далеко не то же самое, что понятие о совести.

— Да, вероятно, — рассеянно проговорил Олег. — Но я-то о другом говорил… Сила — вот, что впечатляет! Сила одиночек!

— Тема завораживающая, верно, — деревянной лопаточкой Алексей принялся стряхивать со сковороды подрумянившиеся кружочки кабачков. — Особенно для безусого поколения.

— Ты считаешь меня безусым?

— А ты безусый и есть. Вот лет этак через десять-пятнадцать, уверен, ты заговоришь об иных вещах. И с тем же восторгом. Да и сейчас, наверное, мог бы, если б читал иных авторов.

— Кого, например?

— Ну, скажем, того же Достоевского. Попробуй отыскать у него хоть один абзац, посвященный силе. Не найдешь, потому как он пугался ее. Вернее, даже не самой силы, а той неразумной страсти, с которой ее пускают в ход. И у Чехова сильные люди все больше страдают. Гоголь и вовсе молчит на эту тему. Разве что кузнец Микула, так и тот… — Алексей дернулся от брызнувшего со сковороды масла, сердито пробурчал: — Подлая штука — кабачки! Жаришь час, а поедаешь в пять минут…

— Ну-ну, продолжай!

— Вот я и продолжаю… Магия силы безусловно очаровывает. Однако не всех. Куприн с Гиляровским, к примеру, силу уважали, а Мопассан вот как-то умудрился прошагать мимо. Хэмингуэй откровенно восторгался корридой, а тот же Лондон эту самую корриду презирал. Хотя по сути влекло их одно и то же. Первый восторгался ловким тореадором, второй сочувствовал могучему, загнанному в западню быку. В результате оба классика кончили совершенно одинаково. А именно — банальнейшими произведениями и банальнейшей смертью — смертью, кстати, сказать, говорящей о собственном полном бессилии в последние годы. Потому что тоже не сумели обрести свой берег. Как и твой Левушка. Недаром Толстой так чувствовал в себе несчастного Паскаля. Понимал, что шагает торной тропой неудачников и страдальцев…

Алексей говорил о чем-то другом, не совсем понятном, но Олег все равно внимательно слушал. Он давно заметил, что непонятое сразу, через неделю или через месяц все же всплывает в голове, прокручиваясь вновь и вновь, может быть, не вызывая счастливого озарения, но оставляя в памяти некий золотоносный слой, который с годами обещал порадовать нечаянным урожаем. Сила не очень интересовала Алексея. Он лишь отталкивался от нее, как от подходящей темы, погружаясь в лакомые глубины, но одно то, что он все-таки понимал Олега, готов был всегда выслушать, цементировало их отношения, как ничто другое.

— …Что сейчас делает наша власть? — продолжал Алексей. — В сущности демонстрирует политическое бессилие. Президент что-то говорит, над ним откровенно посмеиваются. Все законы — только на бумаге, а налоговая инспекция потрошит тех, кто и сам непрочь поделиться, к крутому же люду и на пушечный выстрел не приближается. Вакуум порождает течение воздуха, затянувшееся бессилие начинает притягивать различного рода силачей. Потому и приняли Лебедя на ура, и всякого другого примут, кто скажет разумное слово, а после сумеет грохнуть кулаком по столу. То, что все они там коррупционеры, это еще полбеды. Главная трагедия в том, что они трусы. А трусливая власть — это уже не власть.

— О нашем городе этого уже, похоже, не скажешь.

Алексей раздумчиво кивнул.

— Верно. Значит, тоже кого-то допекло. Обрати внимание, какие кадровые перемены произошли за последнюю неделю. Уверен, кто-то умудрился свалить одним выстрелом сразу тройку-другую зайцев.

— Умный человек, должно быть!

— Прежде всего — злой… Все, можешь пробовать, — Алексей поставил нагруженную кабачками тарелку на стол, и в этот момент из прихожей долетел требовательный звонок.

— Печенкой чую, — Максимов!

— Это не ты чуешь, а он, — Алексей кивнул на горку поджаренных кабачков.

Насвистывая, Олег вышел в прихожую, помедлив, посмотрел в глазок. На площадке стоял хмурый мальчуган. С огромным полосатым мячиком. Отпирая замок, Олег недоуменно сдвинул брови. Мячик в такую слякоть?… А в следующий момент дверь с силой ударила в плечо. Хмурого пацаненка и след простыл. Должно быть, отступил в сторону. В квартиру ворвались боровоподобные парни — в плечистых куртках, с массивными подбородками.

— Пошли, старичок, — один из незванных гостей легко подцепил Олега за ворот, потащил впереди себя. Он был выше Олега на голову. Слоновья рука его, казалось, совсем не напрягалась.

— Не дергайся, изувечу!… — Олега втащили в гостиную, швырнули в кресло. Из кухни таким же образом вытолкнули Алексея.

— Еще и этот лупоглазик здесь очутился, — объявил верзила в вельветовых, лопающихся на мощных ногах джинсах. Дверь в прихожей наконец-то притворили. Парни, удивительно схожие ростом, и лицами, привычно разбрелись вдоль стен. Дело они свое знали и место тоже. Вперед выступил человечек иного сорта — приземистый, с животиком, в длиннополом плаще. Олег удивленно вытаращил глаза. С этим человеком он был знаком.

— Клим Лаврентьевич, вы?!

— Узнал? Это хорошо! Уже добрый знак, — Клим Лаврентьевич хозяйственно прошелся по комнате, пальцем тронул шнурочек бра, мягко огладил подушечку на диване. Глядя на него, трудно было связать воедино всех этих шкафоподобных амбалов, поставленного лицом к стене Алексея и то, что, по всей видимости, должно было произойти в ближайшие минуты.

Поддернув брючины, Клим Лаврентьевич осторожно опустился на диван, уютно сложил на животе руки.