Андрей Щупов - Охота на волков

И правильно! — мысленно прокомментировал он. — Ваша очередь, поганцы, еще не наступила…

Бегал Леонид во все времена неважно. Прямо сказать, паршиво бегал. Уже через пару минут сердце зашлось в лихорадочном бое, воздух бессильно врывался в легкие, не вытравливая удушья. Оставалось только надеяться, что очкастый пробежит пару-тройку кварталов и угомонится, перейдя на обычный шаг. Лишь бы не догадался повернуть еще куда-нибудь. Ищи его тогда, свищи. Хотя может получиться и так, что преследователь и преследуемый столкнутся нос к носу прямо здесь. Почему бы и нет? Особенно если допустить намерение вернуться обратно к месту событий. Кстати!… Леонид сдернул с головы енотовую шапку, торопливо умял под куртку. Расстегнув молнию, поднял капюшон. Вот так! Идет охота на волков, не на белок! И шапки енотовые нам ни к чему! Вот теперь, пожалуй, можно и нос к носу.

Понадеявшись, что расстояние он одолел достаточное, Леонид вывернул на улицу и тотчас заметил очкастого. Тот шел суетливо размахивая руками, часто оглядываясь. Фиолетового сияния фонарь отражался в стеклах очков, отчего парень напоминал сошедшего с экрана звездноокого вампира. Вспомнив компанию у гаражей, Леонид чуть сгорбился и, прихрамывая, двинулся навстречу. Ошибался он или нет, но ему казалось, что актерский выпендреж у него выходит неплохо. Вот и сейчас ему было лет пятьдесят с гаком, в гостях у коллеги он основательно переел, а потому шумно отпихивался. Образ был выбран наобум. Для более выгодной версии Леонид не располагал ни временем, ни душевным столь необходимым для перевоплощения равновесием. Все делалось само собой. Как всегда в подобных ситуациях мозг и логика пасовали. Зато играл он с прилежанием, стараясь вовсю. И приближающийся враг ничего не заметил. Леонид по-прежнему смотрел себе под ноги. Туда, навстречу идущему, были устремлены его обострившийся слух, все прочие чувства, названия коим еще не подобраны. Не видя противника, он отмечал каждый его шаг, фиксировал положение головы и рук. И лишь перед тем, как поравняться с парнем, Леонид вскинул голову и шагнул в сторону, заступая очкастому путь.

Он попал в яблочко. Для парня это был шок. В лице его проступил ужас, и на какой-то миг Леонид даже заколебался. Впрочем, душа и тело давно уже раздвоились. Кулак полетел к цели. Хрустнули разбитые очки, отчетливо щелкнули зубы. Второй кулак понесся следом за первым. Леонид целил в челюсть, но никак не мог попасть. Мешало волнение, да и парень все время дергал головой, пытался прикрыться руками. Леонид уже не чувствовал былой злости, не чувствовал и какого-то особого азарта. Все, к чему он теперь стремился, это довести начатое до конца. За преступлением следовало наказание, и он был призван наказывать. Хотя бы иногда. И тех, что сами останавливали на нем свой выбор. Кроме того он верил: эти выродки должны получать сполна. Без сурового финала вся охота не стоила ломаного гроша. Синяка и подбитого глаза в таких случаях недостаточно. Напротив, — зачастую это гарантировало месть. Не тебе, так первому встречному-поперечному. В царское время на каторге судили плетьми, — он вершил суд на свой манер — кулаками. И не получал от этого никакого удовольствия. Замахиваясь, он ненавидел вынужденное усилие, ненавидел тех, кто способен был делать то же самое без внутреннего принуждения. И более всего он ненавидел в такие минуты не стоящего перед ним двадцатилетка, а закон и все, что укрывалось за ним — все бесчисленные талмуды и статьи о сроках, пункты и подпункты, пытающиеся бессилие и растерянность государства прикрыть личиной умудренного жестокосердия. Леонид давно понял: закон ничего не знает о человеке, ничего не желает знать. Закон был хуже самой тупой электронной машины, ибо переливал веками и тысячелетиями из пустого в порожнее, ни на грамм не улучшая картину мироздания. Он насиловал и поощрял насилие, одергивал, но не укрощал. Укротить человека, значит, понять. Понимания не было. Не было НИКОГДА.

Он разбил парню нос, и тот заверещал. Леонид вздрогнул. Этого еще не хватало! И снова все получилось само собой. Ткнув очкастого в лоб, Леонид стиснутыми в «копье» пальцами рубанул по кадыку жертвы. Парень зашелся в кашле, по стене обморочно сполз на тротуар. Вот теперь все. Теперь запомнит надолго. И десять раз почешется, прежде чем взяться за нож…

Словно что-то почувствовав, Леонид повернул голову. Впору было расхохотаться. Вдалеке вышагивало трое. Черные, перетянутые ремнями полушубки, форменные ушанки. Господи! Минут на десять прийти бы им раньше! А что сейчас? Ведь загребут, елки зеленые! И пикнуть не дадут. А очкастого запишут в потерпевшие… Леонид кинул взгляд на хрипящего возле ног парня и, не мешкая, ринулся во дворы. Трое уже что-то заметили и явно прибавили шагу. Утопая в снегу, Леонид несся, как подраненный лось. На ходу попробовал сориентироваться. В общих чертах эти кварталы ему были знакомы. И то — хлеб! Плохо только, что бежать быстро он уже не мог. Кололо печень, одышка все более давала себя знать.

Ага! Вот и детский сад, заветный забор, в котором, помнится, насчитывалось с полдюжины вороватых проходов. Увы, с тех пор кое-что переменилось. Забор пестрел свежими дощатыми заплатами. Он чертыхнулся. Показалось, что где-то позади слышатся взволнованные голоса. Что ж, можно только порадоваться. Очкастому без сомнения окажут квалифицированную медицинскую помощь. Интересно, что он им наврет про Леонида? И станет ли рассказывать про своего товарища? Сомнительно, конечно, хотя кто его знает.

Леонид с разбега вскинул тело над забором, на дрожащих руках перевалился на другую сторону. Разжирел, боров! Никакой формы. Надо бы этим заняться. И турником, и брусьями, и бегом!

Крадучись, он добрался до веранды, присел на корточки. Единственный фонарь горел метрах в сорока от него. Даже если заглянут сюда, затаившегося драчуна навряд ли разглядят. Да и тот ли это драчун?… Капюшон под его пальцами послушно превратился в воротник, пушистый енот был снова водружен на голову. Отпыхиваясь, Леонид терпеливо ждал.

За квартал до родного подъезда Логинов все-таки ощутил смутное беспокойство и снова сдернул с головы шапку. Было достаточно темно, но еще издали он разглядел на лавочке двух девчушек субтильного возраста. Подружки неторопливо покуривали, умело циркали слюной на асфальт. Кажется, девчушек он знал. Во всяком случае частенько встречал во дворе. И та, и другая безгранично верили в мощь парфюмерии, безжалостно сводя на нет естественную прелесть юношеского личика, простоватую детскость тщетно превращая в многоопытную взрослость. Уверенный блеск второсортности кружил им головы, в потасканности шлюх виделось загадочное очарование. Бедняшки, они уже носили на цыплячьих шейках дешевый стеклярус, оловянные и бронзовые колечки с камешками из бутылочного стекла украшали их когтистые пальчики. Румяна, бигуди и маникюр, первое сигаретное перханье в груди, первые суждения о достоинствах красного и сухого, — жизнь не спешила распахивать перед ними радужные ворота, она впускала девчушек через черный ход, через утыканную гвоздями узенькую калитку.