Андрей Щупов - Охота на волков

Валентин шевельнул головой и хрипло прокашлялся. Ему не стоило этого делать. Видение тотчас поблекло, уступив место неровно побеленному потолку. Реальность ударила по глазам наподобие молота, и с той же пугающей стремительностью увиденное расплылось в сознании, обратившись в туман, улиткой втянувшись в свое неведомое измерение. Словно кто-то по неосторожности приоткрыл ему заветную запись, а теперь, спохватившись, спешно стирал ее ластиком. И все-таки концовку сна он сумел запомнить: ярко освещенный ринг, бездыханные тела рефери и чернокожего чемпиона…

Но почему чернокожего? И при чем тут рефери? Откуда это?

С некоторым испугом Валентин копался в памяти, понимая, что не в состоянии отделить явь от вымысла. Нечто подобное, кажется, уже происходило в его жизни, но чуточку иначе. Девичьей косой живое переплелось с бредом, и разобраться, что есть что, представлялось совершенно невыполнимым. Сейчас же его более всего беспокоил образ погибшего судьи. И к чему относились последние слова чемпиона? Что именно он хотел сказать?

Потолок проступил перед глазами более явственно, сетью ветвистых трещин, подтеков и вмятин нарисовав знакомую бессмыслицу. Валентин облегченно вздохнул. Ну конечно же! Как он забыл!… Эпизод, отчасти напоминающий сон, действительно имел место месяца полтора назад. И до, и после было немало других схваток, но этот бой отслоился от кровавых баталий, осколком застрял в мозгу. Тот парень, что привиделся в облике чемпиона, в самом деле не стал добивать партнера. Постояв возле, он неторопливо двинулся в нейтральный угол. И вот тогда поверженный изумил публику. Лягушкой скакнув следом, он захватил ступню уходящего в замок, плечом ударил по коленному суставу. Шум в зале стоял значительный, но этот страшный хруст они все-таки услышали. И каждого он пробрал морозцем до самых косточек — тех самых косточек, что внимали происходящему с особой, понятной им одним чуткостью. Народ в зале сидел тертый, но и таких, как выяснилось, можно было заставить содрогнуться.

А чуть погодя, на ринг вновь вывели знакомого костолома. Против него вышел неизвестный никому майор. Там же, возле канатов, он снял с себя китель и безукоризненно отглаженные брюки. Офицера многие из сидящих тут же молчаливо причислили к подразделениям спецназа. Школа есть школа, — ее нетрудно было угадать. На второй минуте боя майор убил костолома рубящим ударом по переносице. Противник еще егозил ногами по полу, а спецназовец уже перебрасывал через плечо свой мундир, подныривая под канатами. Опередив таким образом вывод медиков, он уже точно знал, что именно совершил. По всей вероятности, такой исход ему и был заказан. Зрителям же при этом наглядно продемонстрировали, что этично и что — не очень. И как обычно арестанты разбредались по камерам в пасмурном молчании, в корне отличаясь от тех возбужденно гомонящих толп, вываливающих из дворцов спорта после матчей по айкидо или боксу. Участь работающих на тотаме и ринге являлась в какой-то степени их собственной участью. Лишь тонкая временная грань отделяла зрителей от тех, кто перхал сегодня кровью на арене, кто отдавал концы после атак закулисных атлетов внутренних войск. Вчера и сегодня умирали другие, грядущий день грозил стать последним для них…

— Чай, лежебока! Проспишь все на свете, — Барин ткнул Валентина коленом в бок, с чайником на весу просеменил к столу. Огромный, рыхлый, с обвисшим животом заядлого любителя пива, он клятвенно уверял сокамерников, что сбросил за последние месяцы более сорока кило. Подтвердить это было некому, впрочем как и опровергнуть, однако представить Барина еще более толстым казалось невозможным.

— Теперь я — пушинка! — витийствовал Барин. — Видели бы вы меня годика три назад, козлики! Настоящий слоняра! Десять пудов, как с куста! Сейчас — что!… — он пренебрежительно махал рукой. — Доход один! Муха, блин, цокотуха. В любом балете на спор могу сбацать.

— Сбацать-то и мы можем, — резонно возражали ему. Барин довольно гоготал.

Валентин рывком сел, с усмешкой проследил за соседом. Приближаясь к столу, тот легкомысленно повиливал широким задом. Но не от пакостных мыслишек — ничего петушиного за Барином не водилось, — исключительно от переизбытка энергии, от детского желания двигаться даже тогда, когда в движении нет ни малейшей надобности. В минуты покоя сосед напоминал неповоротливого увальня, но стоило ему начать что-то делать, как он немедленно перевоплощался в плутоватого егозливого подростка. Морской тюлень, очутившийся на суше, — такое он производил впечатление на первый взгляд. Счастливчики, имевшие удовольствие лицезреть его на тотаме, прибегали к иным сравнениям.

Странно, но было в Барине что-то общее с Чеплугиным. Вопреки всему Валентин наблюдал в нем продолжение былого своего товарища. И хотя сравнение двух отдельных людей редко дает что-либо путное, уйти от подобных сопоставлений Валентин не мог. Взвешивая день ото дня избранных персонажей на умозрительных весах, он обнаруживал у того и у другого все новые плюсы и минусы. Подобный анализ превратился в своеобразное хобби, игру, которой он пытался отвлечь ум от окружающей действительности. Умение вспоминать — тоже своего рода спасательный круг. И Валентин вспоминал.

Пожалуй, Чапа был более силен и ленив, более неряшлив и недоброжелателен. Когда на лоб ему садилась муха, он ленился не то что взмахнуть рукой, но даже поморщиться. Шнурки он рвал не развязывая, любую обувь напяливал подобно галошам. Обожая жевать табак, плевался в газетные кулечки. Комкая последние, преспокойно складывал в собственный стол. Барин был совсем из иного теста. Плевался он редко, к одежде и обуви относился с бережным уважением. Не лень ему было и проявлять инициативу. Совершенно добровольно он разогревал для сокамерников чай, следил за чистотой и, ползая на карачках, сооружал какие-то диковинные ловушки для тюремных крыс. В отличие от Чапы Барин, а точнее — Баринов Геннадий Владимирович умел лукавить. Если не сказать жестче. Прямолинейность людей подобных Чапе он называл хорошеньким словом «комсомольство», а нежелание перехитрить судьбу — чахоточной дурью. Ругая других, с легкостью ругал и самого себя, «перехитрившего» судьбу около двух лет назад, когда обстоятельства засадили его на скамью подсудимых, а оттуда — в камеру смертников.

Валентин давно понял: людей легче воспринимать такими, какие они есть. В данном временном диапазоне и в данной географической точке. Прошлое нынешних соседей следовало забыть. Оно мешало относиться к ним по-человечески, вышибало из колеи, наполняло ощущением безысходности всего на свете. Человек вынужден любить окружающих, если надо, даже обманывать себя ради этой вынужденности. А иначе какую совместную жизнь можно представить с убийцами и насильниками? Подружка по имени Ненависть — черный, клубящийся смерч — всегда находилась в опасной близости. Отрекшихся от нелепого мира она немедленно заключала в объятия, иссушала ненасытными поцелуями, валила с ног. Это напоминало своеобразный театр. Актеры играли в людей, молчаливо сговорившись не вспоминать об истинном положении вещей.