Евгений Сухов - Камера абсурда

РУСАКОВ. Так я еще вчера все рассказал.

ПОПЕНЧЕНКО. Устно рассказали. А теперь расскажите под протокол.

РУСАКОВ. Хорошо… Мы – Маша, Ирина и я – встретились у дома в десять часов вечера. Когда вошли в дом и поднялись на лифте к квартире, что снимала Аленина, оказалось, что дверь в квартиру не заперта. Мы вошли. Аленина сидела на тахте вся истерзанная, в изорванном халате. Возле нее валялась бронзовая статуэтка льва на тяжелой мраморной подставке. Статуэтка была в крови. Ярошевич, весь в крови, с пробитой в нескольких местах головой, что определила позже Ирина, когда делала ему перевязку, лежал возле тахты. Рядом с его рукой лежал пистолет.

ПОПЕНЧЕНКО. Вы думаете, что это был тот самый пистолет Марка Лисянского, о котором вам рассказывала бывшая жена продюсера Светлана Аркадьевна?

РУСАКОВ. Да. Я именно так и думаю. И это не он пришел с пистолетом и начал угрожать Алениной, а Аленина, заманив его к себе, инсценировала попытку изнасилования, а потом ударила Ярошевича несколько раз бронзовой статуэткой явно с целью убить и вложила ему в руку пистолет. Она решила, что настала пора пожертвовать Ярошевичем, чтобы списать на него убийство Лисянского и покушение на меня. Мол, у молодого актера поехала крыша, вот он и натворил делов, а я, дескать, тут вовсе ни при чем.

ПОПЕНЧЕНКО. Так и получается, что она ни при чем. Что ей предъявить? Превышение необходимой самообороны? Так и этого нет. Она сопротивлялась насильнику как могла.

РУСАКОВ. Это была игра.

ПОПЕНЧЕНКО. Какая еще игра?

РУСАКОВ. Ролевая.

ПОПЕНЧЕНКО. Не понимаю.

РУСАКОВ. Они договорились, что Ярошевич будет играть роль насильника, а она – жертвы. Вот вам и порванный халат, и синяки на теле.

ПОПЕНЧЕНКО. Гм… Интересное предположение.

РУСАКОВ. Я даже готов поспорить, что так оно и было.

Подполковник отложил протокол допроса в сторону:

– Вы серьезно так думаете?

– Вполне, – ответил я. – Хотите пари?

– Хорошо, – ответил подполковник. – На что будем спорить?

– На бутылку коньяку, – ответил я.

– Какого? – чуть подумав, согласился Попенченко.

– «Камю Наполеон», – предложил я. – Идет?

– Идет, – ответил Попенченко.

Мы пожали друг другу руки.

– Вы можете выиграть только в том случае, если Аленина даст показания, – заметил Попенченко.

– Ну, это же в ваших интересах, товарищ подполковник, – сказал я. – Скажите, как там Ярошевич?

– Он в коме, – произнес Попенченко. – И неизвестно, когда из нее выйдет. Если, конечно, выйдет вообще.

– Что, все так серьезно? – спросил я.

– Более чем, – ответил Попенченко. – Она же хотела его убить. И у нее это практически получилось.

– Ну, и как можно ее прижучить? – задал я вопрос своему собеседнику. На что старший следователь Главного следственного управления, пожав крутыми плечами, честно ответил:

– Пока не знаю.

– А если у меня вдруг появятся какие-нибудь мысли по этому поводу? – поинтересовался я. – Мне о них вам сообщить?

Подполковник какое-то время не отвечал. А потом, пытливо глянув на меня, коротко произнес:

– Да…

– Что так долго? – озабоченно спросила Ирина, когда я вышел из кабинета Попенченко.

– Это ты меня спрашиваешь?

– Тебя, – ответила Ирина.

Я сделал удивленные глаза:

– Я-то тут при чем? Ты об этом лучше спроси товарища старшего следователя подполковника Попенченко, чего он так меня долго мурыжил. Будешь спрашивать?

– Нет, – ответила Ирина.

– Тогда пошли лучше отсюда куда подальше…

И мы потопали.

Поскольку Ирина обещала маме быть вечером дома, я проводил девушку до ее подъезда, пообещав быть на связи, после чего отправился к себе. Мысль, что Аленина может выйти сухой из воды, если Стасик Ярошевич умрет и не даст показаний против нее, не давала мне покоя. Хотя нельзя было исключать и того, что Ярошевич просто физически не сможет давать показания. Ведь вполне может быть, что Аленина нанесла ему такие непоправимые травмы, что отшибла у него память или лишила речи. А возможно, повредила мозг, и Стасик, если и выживет, останется навсегда придурком с незакрывающимся ртом и зеленой соплей, постоянно выползающей из носа на верхнюю губу.

Определенно надо было что-то предпринять. Как-то вывести ее из себя, причем при свидетелях. И заставить сделать то, чего она не хочет и не может.

Я долго ходил по дому из угла в угол. Прислонялся лбом к прохладному оконному стеклу. Пытался читать. Попробовал сам с собой сыграть в шахматы, благо шахматная доска с фигурами у меня имелась. Но после четырех ходов белыми и трех ходов черными оставил это занятие, как и все предыдущие.

Потом включил телевизор. Показывали какой-то сериал про военное время, где молоденькая героиня актрисы Марины Александровой все время смотрит влюбленными глазами на пожилого и обрюзгшего начальника отдела по борьбе с бандитизмом в исполнении Михаила Ефремова. А взбалмошному и на вид весьма молодому оперативнику, любящему помахать кулаками и цепляющемуся за каждую юбку, оказывается, сорок пять лет.

Мне снова вспомнилось глубокое философское изречение, что весь мир – театр. И что Аленина – гениальная актриса, которая просто не может играть плохо. И не будет, ведь она – Аленина…

И тут мне пришла идея…

Я вынашивал ее весь следующий день. Думал. Сомневался. Снова думал. На второй день я целых четыре часа без перерыва сидел за компьютером: писал и стирал, писал, бросал и начинал все снова. Наконец, я уже не стер то, что написал. Прочел один раз, второй. И отправил текст на принтер, который распечатал мне его. В трех экземплярах.

На третий день я пошел к Альберту Андреевичу.

Альберт Пиктиримов встретил меня как родного. По его сияющему лицу я понял, что с него сняты все подозрения. Это означало, что он может работать. Он и работал как вол, если, конечно, таковое сравнение применимо к профессии режиссера.

Пока снимались эпизоды без главной героини. Наталья Валерьевна лежала в больнице с нервным срывом, как говорили на съемочной площадке, но со дня на день должна была появиться.

Маши тоже видно не было. Она не выходила на связь ни с Ириной, ни тем более со мной.

– Рад вас видеть, очень рад, – такими словами встретил меня Альберт Андреевич. Он даже объявил перерыв, чтобы привести меня к себе в вагончик и угостить крепчайшим кофе. – Считайте, что теперь я ваш должник, – объявил он мне. – Ведь вы меня буквально вытащили из петли.

– Вы преувеличиваете мои заслуги, – сказал я режиссеру сущую правду, но он не желал меня слушать. А потом спросил: – А где Ирина?

И я ответил:

– Так ведь июль. Скоро у нее экзамены в МГУ.

Пиктиримову стало немного стыдно: он не знает, что его дочери вот-вот надо поступать в университет. Но он так увлечен своей работой, что его можно понять.