Картер Браун - Убийственный кайф

Что за дикий кавардак царит в этих окурившихся марихуаной головах! И как мне вырвать эту юную, духовно, по всей видимости, утонченную, рыжеволосую девственницу из этакой трясины?.. Человек в здравом рассудке должен бежать от подобных проблем как от чумы, однако я определенно не собирался оставлять Сорону деньги, унаследованные Сандрой, и ни капли не сомневался, что этому парню отлично известна разница между добром и злом. А он, несомненно, держал сторону зла.

Когда я сказал Кальвин, что могу в течение двух часов получить постановление об освобождении из-под ареста и вытащить ее из участка, она посмотрела на меня своими одухотворенными глазищами и заявила:

— Я не хочу, чтобы меня освобождали.

— Что?! — воскликнул я. — Ты что, мазохистка? Не хочешь получать двадцать тысяч долларов и выходить из тюрьмы? А может быть, для полноты ощущений, мне следует навесить на тебя обвинение в убийстве?

— Я имела в виду, что не хочу выходить на волю, пока не освободят остальных, — терпеливо пояснила она.

Мне оставалось лишь беспомощно кивнуть.

— Ну ладно. Посмотрим, что можно сделать. Пришел караульный и вывел Сандру из пустой комнатенки, в которой мы с ней беседовали, а я пошел узнать у дежурного сержанта, не могу ли я переговорить с капитаном. Здесь, в полицейском участке Форествилла, было не так уж много дел, но даже копу следовало поддерживать свой имидж. Полтора часа спустя капитан соизволил принять меня, а еще через час наконец согласился, что я абсолютно прав, утверждая о невиновности ребят, и что, если я могу доказать их платежеспособность, — а это не составляло мне большого труда, — то он, конечно, пойдет навстречу и выпустит их через несколько часов.

— Через несколько часов? — перебил его я. — А почему не сейчас?

— Нужно время, чтобы они поостыли, почувствовали уважение к закону и, быть может, задумались, стоит ли употреблять наркотики, — резко ответил мне капитан. Еще он сказал, что сильно обеспокоен притоком наркотиков в его район, и тем, что все эти ребятишки, сшивающиеся в округе, дурманят себя разным дерьмом. Через несколько часов он сделает им серьезное предупреждение и выпустит. И не буду ли я столь любезен проследить, чтобы они восприняли его именно со всею серьезностью?

— Конечно же я так и поступлю!

Мы скрепили уговор рукопожатиями, и я, выйдя на ступеньки крыльца участка, принялся с любопытством разглядывать старомодные магазинчики в английском стиле, выстроившиеся вдоль главной улицы. При этом я пожалел, что бросил курить, но потом вспомнил, что пить-то не бросил, и подумал об уютном английском пабе, который мог оказаться где-то поблизости — хотя мне вполне сгодился бы и старый, добрый, грубоватый американский бар.

Пока я так стоял и обозревал в оба конца улицу, пытаясь высмотреть где-нибудь за густыми ветвями дубов, росших вдоль тротуара, признаки питейного заведения, к участку подкатил “линкольн-континенталь”, который, взвизгнув тормозами, остановился в запрещенной для парковки зоне.

Выскочивший из машины тип бросился вверх по ступенькам прямо ко мне. За ним следовала высокая, стройная женщина лет сорока с небольшим, со вкусом одетая и явно чем-то обеспокоенная. Мужчина был в темном костюме, из нагрудного кармана которого торчал треугольник носового платка, а накрахмаленную до режущей глаз белизны сорочку у воротника стягивал дорогой шелковый галстук ручной работы, явно свидетельствовавший о консервативности вкуса владельца.

— Это здесь держат ребят? Вы что — тоже отец? — Он стоял, отдуваясь, рядом со мной, готовый в любую минуту ринуться внутрь здания.

— Все в порядке, — произнес я, — их не станут арестовывать.

— Почему? Что случилось? — Он вытаращил на меня большие, как мячики для гольфа, глаза.

Подошедшая тем временем женщина стала рядом с ним. У нее было худощавое, но очень красивое, без единой морщинки лицо. Наброшенное на плечи меховое боа доходило до талии, а темно-синее вечернее платье едва прикрывало колени. Очевидно, гладкой коже лица, красивой шее и упругой груди она была обязана тщательной диете, гимнастике и постоянному уходу за своей внешностью. Ее муж был грубоват и нетерпелив, тогда как она выглядела лишь слегка встревоженной.

— Полицейские согласились выпустить их всех через пару часов, — сообщил я. — Нам остается лишь ждать.

— А кто вы? — неожиданно спросила женщина.

— Рэндол Роберте, адвокат. Здесь моя клиентка. Мужчина кивнул.

— Меня зовут Сесил Холлоуэй. А это моя жена, Рода. Из полиции сообщили, что нашего сына задержали за бродяжничество. Вы только подумайте! Ну, я им заявил, что этот фокус у них не пройдет. Понимаете, у нашего мальчика просто переходный возраст — юношеское бунтарство и все такое, — и им не удастся засадить его за решетку, будто какого-то несчастного недоумка, у которого нет семьи!

— Вы уверены, что все обойдется? — с беспокойством спросила Рода Холлоуэй. — Что мы еще в состоянии сделать?

Я пожал плечами.

— Вы, конечно, можете сами зайти в полицейский участок, стукнуть кулаком по столу, припугнуть их своим положением и связями, но если у вас с капитаном не слишком дружеские отношения, то не думаю, что этим вы ускорите освобождение вашего сына.

— Капитан — просто толстозадый боров, который считает, что после половины одиннадцатого всегда все должны находиться в постели, — фыркнул Холлоуэй. — Мы с ним принадлежим к различным социальным кругам.

Миссис Холлоуэй улыбнулась.

— У них испортились отношения три месяца назад, когда Сесил попытался оспорить штраф за превышение скорости.

Сесил нахмурился.

— Ну ладно, если вы, адвокат, так уверены, то пусть все идет своим чередом. Скажите, на моего мальчика не заведут дело?

— Нет, против них не выдвинуто никаких обвинений, — снова успокоил я его. — Кстати, а как зовут вашего сына?

— Чарльз.

— Ну, это мало о чем говорит. Эти ребята не называют себя настоящими именами. Видимо, это тоже отчасти происходит от их юношеского бунтарства.

Сесил фыркнул и искоса посмотрел на меня.

— Да, я знаю. Он говорит, что терпеть не может своего имени. Вот и выдумал себе какую-то дурацкую кличку из детской сказки — такую идиотскую, что я даже не смог запомнить.

— Голем, — подсказала мать.

Я внимательно посмотрел на нее. Ничто в облике женщины не выдавало праведного материнского гнева. Но оба они, подумал я, слегка переигрывали, изображая все понимающих родителей. Во время переполоха в лагере я не слишком приглядывался к Голему, но мне было совершенно ясно, что ему уже больше двадцати одного года. Они с Сороном были самыми старшими в группе, и я бы дал им примерно по двадцать четыре... Но в таком случае его отказ от образа жизни родителей — нечто гораздо большее, нежели обычное юношеское бунтарство.