Энтони Бруно - Плохая кровь

Гиббонс закусил верхнюю губу и прищурился. У него начиналась изжога.

– Ты правда не хочешь в кино?

– Абсолютно.

А жаль: вдруг где-нибудь показывают «Челюсти».

Глядя с пожарной лестницы вниз, на булыжники мостовой, Масиро различал тело своего предка – гигантский воин лежал в парадных доспехах, облагороженный смертью. Масиро почтительно склонил голову, потом осторожно стал подниматься по железным ступенькам. Он взглянул вверх, на освещенные окна, до которых оставалось три этажа, и вспомнил молодого тигра, который осмелился тягаться с ним в «Тойоте», вспомнил, как покалывало ребро ладони, когда парень растянулся на полу уборной в том баре. Масиро подумал о том, что обещал своему господину Нагаи, и полез дальше выполнять поручение.

– Никогда не думала, что у тебя такое скудное воображение, – говорила Лоррейн, качая головой. – Я разочарована. Ты слишком приземлен. Ты принимаешь в расчет только реальные возможности. А вдруг убийца – психопат? Психопат, который внушил себе, будто он... – тут ее взгляд упал на книгу, лежащую на кофейном столике, – римский центурион, например. Этот вариант ты ведь не примешь во внимание, а?

– Ты попала пальцем в небо. Убийцы-психопаты – особая статья. У них все по-другому обставлено.

– Нет, нет, послушай меня. Представь себе человека, который много читал об истории Древнего Рима, который все бы отдал, только бы носить короткий меч и нагрудный доспех. И вот в один прекрасный день он свихивается, а поскольку у него на уме одни только римские завоевания, то он и воображает себя центурионом. Но основное в центурионах то, что они жили только для армии, рождены были, чтобы исполнять приказы. Значит, что нужно нашему убийце, чтобы перевоплотиться в подлинного центуриона? Цезарь, так ведь? Теперь представь себе, что какой-то негодяй входит в его жизнь и видит, что сможет использовать несчастного помешанного для своих преступных целей, если только подыграет ему и назовется генералом. Подумай об этом.

– Я уж думаю, не арестовать ли тебя за сообщничество. Давай сменим тему, а? – Гиббонс хотел было обнять ее.

– Нет. – Лоррейн оттолкнула его руку. – Ты не хочешь меня слушать. В этом, черт подери, твоя беда. Тебе неинтересно, что думают другие. Как вообще можно раскрыть преступление, не признавая, что кто-то способен мыслить не так, как ты? Может, раньше у тебя получалось, но теперь – нет. Взгляни правде в глаза: у тебя ничего не выходит. – Лоррейн схватила чашку и глотнула чаю, плотно зажмурив глаза. Она пыталась удержать слезы.

Жуткое, выматывающее душу молчание воцарилось в комнате. Гиббонс чувствовал себя последней скотиной. То, что он вернулся на работу, расстроило Лоррейн гораздо больше, чем он мог себе представить. Иногда он ведет себя как последний говнюк.

– Знаю: ты на меня чертовски зла, – сказал он наконец. – Прости. Я должен был сначала переговорить с тобой.

Лоррейн со всего размаху опустила чашку на столик, расплескав чай.

– Извинениями ты ничего не изменишь. Что сделано, то сделано.

– Но я прошу прощения. Что еще я могу...

– Этого недостаточно. Этим не исправишь прошлого. Ты всегда так поступал со мной. Всегда оставлял за бортом. Ты никогда не думал о нас.

Гиббонс глубоко вздохнул.

– Как ненавижу я эти разговоры. Чего ты хочешь? Чтобы я заплакал? Я никогда не плачу, извини. Ты хочешь что-то услышать от меня, но я понятия не имею что. Если бы я знал, что мое возвращение на работу так выбьет тебя из колеи...

– Я переживаю не потому, что ты вернулся в Бюро. Дело в том, что ты не рассказал мне о своих намерениях.

– Но какие, к черту, могли еще быть у меня намерения? Что другое мог я предпринять после тридцати лет работы в Бюро? Начать составлять букеты?

Она рассмеялась сквозь слезы и покачала головой.

– Ты все такой же и никогда не изменишься, правда?

Гиббонс обнял ее за шею и привлек к себе. Было ужасно видеть, как Лоррейн плачет из-за него.

– Послушай, даже не знаю, что тебе сказать. Я люблю тебя, но...

– Ах, ладно, помолчи. Только это я и хотела услышать. Обещай мне одну вещь для полного счастья.

– Какую?

– Будь осторожнее впредь. Не лезь на рожон. Я этого не вынесу. Ты считаешь себя неуязвимым, но это не так. Уязвимы все. Не рискуй понапрасну. Держись Майкла, если возникнет опасность. Обещай мне. Я не хотела бы на старости лет остаться одна.

Гиббонс с усилием сглотнул.

– Ладно... обещаю. Буду осторожен.

Лоррейн прижалась губами к его губам, еле удерживая рыдание. Не прерывая поцелуя, расстегнула ему рубашку, погладила волосы на груди. Гиббонс крепко держал ее и не отпускал. Если бы она отстранилась, то увидела бы слезы на его глазах. Теперь Лоррейн принялась расстегивать ему ремень.

Он повернулся, высвободился на минуту.

– Эй, ты уверена, что не хочешь в кино?

Она фыркнула и расхохоталась по-настоящему.

– Ложись-ка, Гиббонс, на спинку и расслабься.

Она расстегнула ему «молнию» на брюках и щекотала до тех пор, пока он окончательно не дошел до кондиции. Гиббонс расстегнул на ней блузку и завозился с застежкой бюстгальтера. В нетерпении Лоррейн сама расстегнула и сбросила блузку и лифчик одним резким движением. Гиббонс положил толстую мозолистую руку на мягкую грудь Лоррейн, и она, извернувшись, освободилась от брюк. Другой рукой Гиббонс принялся оглаживать ей сзади трусы, проводя пальцами по шву, что шел к линии волос на лобке. Она раздвинула его губы и просунула язычок. На вкус он был изумителен.

Вдруг Лоррейн откинулась назад, выгибая спину.

– Мне пришло кое-что в голову.

– Командуй, я готов.

– Нет, не насчет тебя. Насчет убийцы.

– Ах ты черт...

– Он, может быть, вовсе и не центурион. Может быть, он русский казак. Эти ребята были помешаны на саблях.

Глядя на Гиббонса сверху вниз, Лоррейн заулыбалась.

– Отдохни, Бернстейн.

– Ты должен принимать во внимание любую версию. Иначе совсем закиснешь.

Она тихо рассмеялась, нагнулась к нему и лизнула в ухо. Он слегка коснулся сгиба ее бедра. Потом ухмыльнулся и глухо зарычал, как матерый медведь.

За окном гостиной темная приземистая фигура не спускала с них глаз. Стоя на железной решетке, Масиро глянул вниз, на булыжники, озаренные луной, и нахмурился. Бесчестно нападать на мужчину, когда он занимается любовью с женщиной. Он повернулся и начал спускаться по пожарной лестнице так же безмолвно, как и поднимался, стараясь не слышать звуков, доносившихся изнутри.

Пыльный запашок удобрений и гербицидов вызвал воспоминания – воспоминания не слишком приятные. Тоцци, когда был подростком, летом работал у садовника по соседству и горбатился над стрижкой газонов с семи часов утра до захода солнца, толкая проклятую машинку взад и вперед, по пригоркам и оврагам, по лужайкам величиной с крикетное поле; пальцы у него горели от постоянной вибрации, уши закладывало от грохота мотора, и пот лил в три ручья под полуденным солнцем. Он до сих пор помнил, какую ненависть внушали ему большие, дорогие особняки в Шорт-Хиллс, Милберне, Саут-Орандж, Уэст-Орандж, Ливингстоне. Редко когда можно было заметить, что в этих домах в самом деле живут люди. Единственным признаком жизни было гудение кондиционеров, которое Тоцци всегда воспринимал как личное оскорбление. Ха-ха-ха, вам жарко, нам не парко. Он до сих пор никак не мог избавиться от врожденных предрассудков против богачей. Конечно, теперь он понимал, что, если бы богачи не держали садовников, такие, как он, мальчишки остались бы без работы на лето. И все же, когда вам приходится толкать машинку для стрижки газонов взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед при температуре тридцать шесть градусов и чертовской влажности и при этом вы знаете что кто-то сидит сейчас в доме-с включенным кондиционером (поскольку «кадиллак» стоит у подъезда), вам неизбежно приходят на ум плантации, полковники из Кентукки в белых мундирах и чернокожие рабы, скованные цепью.