Олег Петрович-Белкин - Настоат

Но ничего, скоро все поменяется: скоро я раскрою это внезапно оказавшееся не столь простым дело – и тогда… Тогда… Я смету с прогнившего пьедестала ветхого, изжившего себя старикашку – и восстанет из пепла, подобно Фениксу, Вечный наш Город; и вернется благословенный золотой век, и расправит крылья свои над измученной, пропитанной кровью землей… Мечты, фантазии, суждено ли вам сбыться? Порой меня гложут сомнения и исподволь одолевает печаль: что если все это тщетно? Что если уверенность, не покидавшая меня с самого детства – уверенность в собственных силах, в моем великом предназначении и счастливой звезде, – это не более, чем иллюзия – дурманящий, успокоительный самообман? Темные, страшные мысли… Холодея, я гоню их прочь от себя.

Из-за двери доносится шорох: очередная крыса припала к замочной скважине и ждет, с упоением ждет, чем бы ей поживиться – какую информацию стащить у меня и отнести Деменцио Урсусу… Отвратительно! Какая же гниль меня окружает!

Но не таков он – тот, что сидит напротив. Он предан, преклоняется перед моей властью и делает это честно, не наигранно, откровенно; душа его чиста, что дуновение весеннего ветра. Неудивительно, что этот Малыш стал мне столь дорог.

Дункан Клаваретт сегодня явно не в духе. Он молча ходит взад и вперед по своей изысканной, роскошной приемной, что призвана подчеркнуть аристократизм и монументальность Следственной власти. На фоне гигантского стола из красного дерева, загроможденного сотнями и сотнями уголовных дел – незначительных, мелких, недостойных даже упоминания, – крохотная фигурка Йакиака выглядит игрушечной, ненастоящей; да и сам он кажется столь смущенным и оробевшим, что видом своим подобен заводной кукле, движимой лишь внешнею силой.

Аромат благовоний, богато разлитый по комнате, смешивается с запахом перегара – вчера у Дункана был непростой день, а сегодняшнее утро и вовсе кажется ему адом. Со стен, покрытых позолотой и разноцветным орнаментом, безучастно взирают портреты, писанные лучшими художниками Города, и, хотя Йакиак уже несметное число раз имел честь находиться здесь, в светлейшей приемной Начальника следствия, он по-прежнему боится смотреть им в глаза, ибо страх, что они оживут, сойдут с полотен и заполонят весь окружающий мир, не оставляет его ни на секунду.

Почему, ну почему он молчит? Просто ходит из стороны в сторону, погруженный в свои мысли. Наверное, я что-то сделал не так – похоже, он недоволен… А как неловко я давеча поздоровался: «Здравствуйте, господин Клаваретт!» Это ужасно, ужасно… Как посмел я не назвать его полным титулом, не прибавить «Ваше Высокоблагородие»? Господи, какая страшная, чудовищная ошибка, он мне ее никогда не простит! Такой великий, величайший человек, а я, я… маленький, крошечный винтик, пылинка, шуруп, насекомое… И только что раз и навсегда утратил доверие Дункана.

Как же теперь быть? Как все исправить? Надо что-то делать, что-то придумать, непременно что-либо предпринять… Это грех, преступление, вопиющее неподчинение власти. Проклятье падет на мои седины! Уничижение, покорность и полное смирение перед властью в надежде исправить все то, что я натворил, – вот единственный выход… Отдать себя в руки Начальника следствия; всю судьбу, всю жизнь даровать ему – он решит лучше; он умнее, выше, сильнее, благороднее меня. Да как я вообще смею сравнивать себя с ним?

Дункан, увещеваю Вас, не мучьте, вымолвите хоть слово! И обещаю, клянусь – я отплачу священной преданностью, всю личность свою растворю в Вашей царственной воле. Я сделаю так, что разум мой, тело, самая душа станут послушным, податливым инструментом в руках Великого следствия. Только простите, простите за эту ужасную дерзость! Умоляю, прошу, взгляните на меня… Пока Вы мыслите, я существую!

Нет! Он поднимает глаза, смотрит на мою грешную душу… Надо отвести взгляд, я этого не выдержу. Пришел мой конец!

Тихо, словно издали, я слышу:

– Йакиак, дорогой, прости, что заставил тебя ждать. Задумался… Вчера был прием по случаю Дня Городского единства – и я, как обычно, слегка перебрал.

Начальник следствия виновато улыбается. Боже! Стоять на краю пропасти и чудом обрести спасение! Слава тебе, Господи, слава тебе!

Глубоко вздохнув и одернув мундир, Дункан Клаваретт бережно поправляет золоченые геральдические вензеля, вышитые на левом лацкане, и участливо продолжает:

– Ладно, перейдем к делу! Только для начала переберемся в мой кабинет – а то здесь повсюду вражеские уши.

Начальник Следствия со злостью смотрит на дверь, за которой, как ему думается, притаилась добрая сотня, если не тысяча предателей и шпионов. Паранойя то или нет, но чувство тревоги и незащищенности всегда усиливается на следующий день после попойки. Резкие звуки, косые взгляды, намеки. Все неспроста! Поэтому и для разговора нужно найти более укромное место.

Малыш послушно кивает и спрыгивает с кресла.

Яркий свет, разлитый по просторной, щедро уставленной мебелью приемной Дункана Клаваретта сменяется тусклым отблеском нескольких керосиновых ламп, развешанных по углам его личного кабинета. Аскетическое убранство и монашеская простота этой полупустой кельи всегда приводили Йакиака в благоговейный трепет; с поистине детским восторгом он сознавал, что не в официальной, сверкающей роскошью и златом приемной, а здесь и только лишь здесь, в святая святых огромного, сумеречного замка вершатся судьбы простых смертных, имевших несчастье попасть в поле зрения Великого следствия. Отсюда, из самого сердца Дворца правосудия, тянутся сотни и тысячи нитей, ветвящихся, пересекающихся и в конце концов сплетающихся в единую агентурную сеть, покрывающую собой, подобно теплой, благодетельной паутине, измученное тело умирающего Ландграфства.

Смутные тени от пляшущего в лампах огня красиво ложатся на бумаги, в беспорядке разбросанные по всему кабинету; резвясь, они игриво прыгают по поверхности старого, покосившегося секретера, стонущего под тяжестью книг, документов и целого семейства фарфоровых статуэток. Дункан жестом указывает на низкое кресло, идеально подходящее маленькому гостю.

– Дружище, присаживайся! Теперь мы можем говорить спокойно, не страшась чужих глаз и ушей. Итак, какие у нас новости?

Йакиак, бледный, смущенный, обливающийся потом, часто и взволнованно дышит; утопая в маленьком кресле, он растерянно перебирает бумаги, исписанные ровным, каллиграфическим почерком.

Какое счастье, что Дункан не заметил моей дерзкой оплошности! Сотрудники Следствия только и делают, что насмехаются надо мной… Как часто, поджидая в залах дворца, или совсем подле дома, или в темных, пустынных переулках мертвого Города, они так и норовят оскорбить, унизить, причинить мне невыносимую боль. Они срывают, топчут шинель, отбирают мой меч – единственное средство защиты. И только расположение светлейшего Дункана Клаваретта спасает меня от полной расправы.