Хосе Сомоса - Этюд в черных тонах

Я проснулась в поту, дрожащая, от стука в дверь и криков из коридора.

— Энн? Энни? Открой. — Ко мне стучалась сестра Брэддок. — Там!..

Я открыла, как была, в ночной рубашке и оказалась лицом к лицу с мужчиной, стоявшим рядом с Брэддок. Я узнала его прежде, чем он заговорил.

— Мисс Мак-Кари? Я инспектор Мертон из Скотленд-Ярда, мы уже знакомы. Одевайтесь и следуйте за мной. Вы арестованы.

Мои шотландские предки перебрались в Портсмут, чтобы эмигрировать в Америку, — так рассказывал мне отец, — но мы происходим из той ветви Мак-Кари, которые решили задержаться на полдороге — не то чтобы насовсем, всегда готовые сняться с места. Так и мы с братом, можно сказать, вроде бы эмигрировали, но совсем не уехали. Кажется, Мак-Кари не умеют доводить дело до конца. Мы до сих пор принадлежим к маленькой общине кропотливых тружеников моря с их шпилями на церковных крышах, с большими каминными трубами в стоящих рядком домах, с причалами и крепостями. Мы с Энди — портсмутцы. Я, по крайней мере, являлась таковой до того самого дня. Мы были эмигранты отовсюду, живущие на промежуточной остановке, которая в итоге сделалась частью нас.

Однако в то незабвенное утро, когда я шла по дорожке прочь от Кларендон-Хауса под охраной инспектора Мертона и двух полисменов, я неожиданно осознала (я была еще слишком перепугана, чтобы плакать, слишком сбита с толку, чтобы понимать), что я уже навсегда изгнана из этого города. А дальше — будь что будет.

Весь персонал Кларендона выстроился вдоль узенькой дорожки, чтобы вынести мне приговор. Я видела Уидона, моргающего и бледного, как будто его работа превратила бухгалтера еще в один лист бумаги, он смотрел на меня, подслеповато щурясь. Уидон решил не лишать себя зрелища, хотя ему и пришлось оторваться от своих отчетов. Следом — жалкое изумление растерянности на лице Джимми Пиггота. «Но… вы?..» — от немого вопроса в его глазах у меня сжалось сердце. Группа медсестер собралась в конце моего тернистого пути — мне вспомнился сон о туннеле, по которому я могла двигаться только вперед, — и, к чести своих товарок, я должна сказать, что Мэри Брэддок, Сьюзи Тренч и Нелли Уоррингтон взирали на меня с печалью и даже с жалостью — каждая в свою меру. Было в их взглядах и возбуждение — теперь я стала их театром, — но я не заметила на их лицах того презрения, которым награждали меня уличные зеваки, созерцавшие мой позорный проход (некоторые даже прервали свою прогулку или остановили велосипеды). Не обошлось и без присутствия миссис Мюррей с ее водянистым рыбьим взглядом; она единственная не выглядела удивленной. И последнее, но не менее важное: место возле калитки занял сам доктор Понсонби. Он стоял особняком, с растерянным — как мне хочется верить — видом, но с металлическим блеском в черных глазах и с подбородком, направленным на меня, точно кинжал.

Какое же выражение я должна была придать своему лицу, чтобы соответствовать происходящему? Существует ли выражение лица, уместное в ситуации, когда посреди запуганного и разъяренного города полиция выводит тебя из твоего дома и препровождает в участок? Мне хотелось заплакать, но я думала, что мои слезы откроют дорогу жестокости. А если я покажусь чересчур спокойной, не воспримут ли это как признание вины? Буду ли я смотреть в лица встречных или не буду — разве от этого они перестанут смотреть на меня и пачкать меня своими взглядами?

Я помню, что в конце концов для меня осталось единственное прибежище.

Это случилось, когда меня сажали в полицейскую карету, дожидавшуюся у калитки: первым занял место сержант, потом, придерживая края юбки, поднялась я, инспектор садился последним. И тогда я внезапно вспомнила о закрытом глазе на стене Кларендона.

С этой стороны я не могла его видеть, но я знала, что он оставался все там же, позади меня, и это была самая прекрасная картина, она-то и придавала мне уверенность.

— Уродина! Ведьма! — закричали мальчишки, убедившись, что я надежно упакована в карету. Первые выкрики подстегнули других детей, и вскоре они верещали уже громче чаек: — Носатая ведьма! Убийца! Уродская ведьма!

Я не улыбалась, я думала о нем. Я ничем не могла объяснить, почему так безгранично доверяю его глазам, воспоминанию о его маленькой руке с бьющимся пульсом и особенно его словам. Прекрасная и отважная Энн. Быть может, я больше не принадлежала Портсмуту, зато у меня появилось другое место для жизни.

Я бы поселилась там, куда приходит он, — в Хрустальном Дворце. Потому что мы связываем себя не с местами, а с людьми. А места могут перемещаться, могут растягиваться, пока не доберутся туда, куда мы хотим попасть.

Полицейский экипаж тронулся, унося мое место обитания внутри меня.

Участок на Виктори-роуд был осажден журналистами с блокнотами на изготовку. Они кричали, задирали голову, закидывали инспектора вопросами, а полицейские отталкивали их, освобождая нам дорогу. Карета остановилась, я вышла наружу, и меня посетило необъяснимое чувство: жалость ко всем на свете. Сколько усилий, печалилась я, сколько страданий в каждом из нас! На лицах репортеров читалось любопытство, нетерпение, а еще страх, но главное — усталость. Я не знала, в чем меня обвиняют, но обращались со мной бесцеремонно: подхватили под локти и втащили в здание, не обращая внимания на выкрики («Инспектор, несколько слов для „Портсмут ай“!»), но о себе самой и о своей судьбе я почти не тревожилась. Потому что внутри этого суматошного полицейского участка я почувствовала себя другой. Я не совершила ничего дурного (по крайней мере, я так полагала), однако в этом бумажном царстве с запахом чернил, заплесневелого картона, крепкого табака и пота, с портретом ее величества на самом видном месте я почувствовала себя виновной.

Вина была здесь повсюду, как фон.

Меня почти как посылку доставили в маленький кабинет. Дверь закрылась, оставив всю неразбериху снаружи, меня обступили инспектор Мертон и сержант Джеймсон. Я почувствовала, что оба они уже дошли до крайней черты. С делом нужно покончить немедленно, и им не хватает только моего сотрудничества, чтобы его закрыть. Эти двое — горожане в деревне неотесанных рыбаков и матросов, они мечтают вернуться в свои лондонские квартиры и рапортовать начальству, что загадка раскрыта. Никакого предисловия, никакой паузы. Никто не предложил мне стакан воды. Они торопились.

Мертон положил передо мной на стол лист бумаги:

— Вы узнаёте почерк?

Листок был помятый, чем-то выпачканный, но я поняла, что это такое, еще раньше, чем прочла.

Роберт.

Мне необходимо все обдумать. Для меня это очень важное решение, и мне нужно быть уверенной. Если ты не можешь меня подождать, возвращайся в Лондон. А если ты считаешь, что мой удел — беспрекословное повиновение, тогда я должна сказать тебе, с великим сожалением, что наши отношения закончились. Я сохраню в своей памяти счастливые моменты. Спасибо за всё.