Анри Кок - Гостиница тринадцати повешенных

Скажем несколько только слов об убийстве матери Паскаля Симеони как о лице, не имеющем никакого отношения к нашему рассказу.

Лет пять тому назад, ночью, мать Паскаля – так горячо им любимая, – была убита вместе со служанкой одним разбойником, совершившим это низкое преступление из мести к человеку, неоднократно мешавшему ему идти по пути порока.

Теперь проследуем за охотником на негодяев и его слугой в этот дом смерти и вечного покоя, так как Анжелика Кайя, мать Паскаля Симеони – мы знаем, что это имя он принял вместе с новой обязанностью перед отъездом в Париж, – была похоронена тут же, всего в нескольких шагах от места преступления.

Читатель понял, конечно, из намека, сделанного искателем приключений Ла Пивардьеру, что его мать была похоронена не на общественном кладбище.

И этот домик, где прежде она встречала его с любящей улыбкой, а теперь покоилась вечным сном, Паскаль не продал бы и за все миллионы на земле.

Уйдя вскоре после смерти матери в монастырь, осиротевший сын находил, однако, невыразимое утешение в посещении этого места, где все было оставлено в прежнем порядке и где он сам обметал пыль, оберегая каждую вещицу, как скупой свое сокровище.

В саду, под тенью густых лип, покоились эти две жертвы под одинаковыми памятниками. Не уравнивает ли смерть все наши состояния?

На одном из памятников было выбито два слова: Моя матушка.

И чуть ниже – инициалы: А. К.

На другом лишь имя: Гертруда.

Снег все падал и падал, и обнаженные липы не могли защищать от него надгробные памятники.

– Дорогая мама! – прошептал Паскаль, склонив голову над могилой матери. – Как ей, должно быть, там холодно…

Жан Фише смел своей войлочной шляпой снег с плиты.

– Благодарю, Жан, – сказал ему кротко Паскаль.

Они оба преклонили колена и молились, молились долго. Когда они наконец встали, два воробья, перескакивавшие с одной ветки липы на другую, внезапно зачирикали, и чириканье это походило на жалобные стоны.

– Бедняжки! – промолвил Паскаль, взглянув на прелестных птичек. – Им здесь, вероятно, тоже холодно.

– Этим-то? Этим всегда холодно!

Паскаль грустно улыбнулся.

– То есть, Жан, ты полагаешь, что такова участь некоторых созданий – страдать?

– Нет, господин; так как Бог… хороший, я не думаю, что он специально отправил в этот мир животных, и уж тем более людей, для того, чтобы они были несчастными, но раз уж эти воробушки, особенно зимой, любят прогуливаться… значит, они любят зиму!

– Тем не менее, пока ты жил в деревне, ты, верно, видел, что, когда наступают холода, некоторые подобного рода птички приближаются к человеческому жилищу… и даже ищут там убежище.

– В котором им никогда не отказывают, это правда. Что, господин, раз уж в лютый холод эти воробушки имеют право задаром греться у крестьян, это и есть доказательство того, что я только сказал: Бог на них гневается не больше, чем на других, иначе он бы создал их размером с уток… вместо того чтобы сделать совсем маленькими, как мух… и тогда крестьяне не греться бы их пускали, а подавали бы к столу, – на тарелке, с картошечкой и репой.

Паскаль поднялся на второй этаж, в ту комнату, которую когда-то занимал. Там, из сундука, вделанного в стену, он вынул несколько свертков золота…

Затем он вернулся к слуге и, заперев вместе все окна и двери, они отправились в обратный путь.

Опередим их часа на два и войдем в «Золотую колесницу» вместе с нашим милым Ла Пивардьером.

Вернувшись в лавку, он выглядел таким расстроенным и взволнованным, что Жильетта, искренне любившая дядю, тотчас заметила его ненормальное состояние и поспешила предложить ему стул.

– Что с вами, дядюшка? – вскричала она. – Как вы бледны!

– Гм!.. Бледен, говоришь? – спросил он поспешно.

– Ужасно бледны! Вы, верно, озябли?

– Да… я озяб… бррр!.. Сегодня так холодно!

– Если хотите, я принесу вам горячего бульону… чтобы вам согреться?

– Не откажусь, милая Жильетта. Поди принеси мне бульону, малютка.

Жильетта исчезла в глубине магазина. В эту минуту из-за стойки вдруг донеслось какое-то рычанье.

Это Моник Латапи заворчала на свою племянницу за слишком нежную ее заботливость о дяде.

Ла Пивардьер повернулся к жене, которую до сего времени не замечал, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как день клонился уже к вечеру, а горбунью и без того едва можно было разглядеть в ее кресле, за решеткой.

– А-а! – произнес Ла Пивардьер. – Так ты здесь, моя дорогая красавица!

– Где же вы хотите, чтобы я была? – язвительно спросила дорогая красавица . – Я не разгуливаю целыми днями, как некоторые.

– Если ты намекаешь на меня, то сильно ошибаешься: я прогуливался не удовольствия ради, доказательством чему служит уже то, что я чувствую себя не совсем здоровым.

– Да… да… И вам нужно бульону… самого крепкого… а суп доливай после водой… Пуф! Так я вам его и дала!

– Ну, полно!.. Не выходи из себя, моя милая!.. Боже мой, Жильетте недолго придется баловать меня!

Госпожа Латапи подняла голову

– Что? Вы скоро уезжаете? – спросила она, уставив свои маленькие глазки на мужа.

– Я отправляюсь завтра… может быть, даже сегодня вечером.

– А!

– И по этому случаю хотел бы переговорить с тобой насчет…

– Насчет денег, которых тебе хочется снова у меня выманить, обобрать меня и отправиться по старой привычке транжирить их с разными потаскушками? Ну, так вы очень ошиблись в расчете. Довольно я служила вам дойной-то коровой! Я уже устала работать для поддержания ваших дебошей! Вы не получите ни одного пистоля, ни одного экю! Ах, скажите, пожалуйста, ему нужно переговорить со мной!.. Да-да, знаю я эти разговоры-то!.. «Дорогая моя красавица, дай мне несколько сотен ливров, и ты избавишься от меня на целый год… на два года… я отправляюсь пытать счастья за море… в Америку!» Плут этакий! Достанет у него храбрости переплыть море! С моими денежками в кошельке он бродяжничает бог знает где, пока все не пропьет и не проест! А там – опять ко мне… и снова начинается та же история! Нет! Кончено! Подожги все, если это тебе нравится; сожги меня… убей… разбойник!.. чудовище!. изрежь меня на куски… и все равно не получишь ни су… ни единого!.. ни единого!..

Произнося эти ругательства, Латапи, с раскрасневшимся лицом, со сжатыми кулаками, металась за стойкой, уже готовая наброситься на мужа…

Однако тот, со своей стороны, выслушал этот поток любезностей с кротким видом. Все еще находясь под впечатлением совета, данного ему Паскалем Симеони, он сознавал, что упреки жены действительно справедливы, и что, будучи гораздо более виновным, нежели она полагала, он не имеет никакого права сердиться на нее за подобные вспышки.