Далия Трускиновская - Персидский джид

– Ты, Степа, пей, коли хочешь – еще принесут. Ого, к нам гость пожаловал! Челом, Никита Борисович! Челом, Демьян Петрович!

Увидев первого гостя, Стенька чуть с лавочки не свалился.

Он был невысок, плотен, в распахнутом терлике из дорогого василькового сукна, с широченными рукавами, собранными у запястья на отделанные золотным кружевом зарукавья, под терликом на щеголе была одна лишь рубаха с портами, но рубаха – алого шелка, богато вышитая, и кушак, перехвативший стан ниже пуза, тоже дорогой, тонкой работы. Но это бы еще полбеды, Стенька в Кремле нагляделся на бояр и князей в роскошных шубах и кафтанах. Никита Борисович не имел бороды. То есть вовсе никакой не имел. Хотя по годам она ему уже полагалась.

Безбородыми на Москве только немцы и прочие иноземцы из Кукуй-слободы хаживали. И то – иные норовили одеться в русское платье и хоть какую бороденку отрастить. Был случай – патриарх, едучи в санях, заметил, что стоят люди, по виду – русские, а шапок не снимают, не крестятся. Велел узнать – оказалось, немцы. Тогда жителям Кукуй-слободы запретили было русское платье носить, но не станешь же проверять всех, кто толчется на торгу или бежит по улице!

Впрочем, Никита Борисович не совсем был безнадежен – бороду брил, а усы отпустил знатные, настоящие польские усы с вывертом, так что кончики лихо торчали. И весь вид его был бойкий, уверенный, и даже тройной подбородок внушал уважение – ишь ведь, сладко и жирно мужик ест-пьет, не с хлеба на квас перебивается!

Гостя сопровождал похожий на него человек, тоже со знатным брюхом, тоже богато одетый, только ростом пониже и с бородой, сведенной на клин. Он держался чуть позади. Стенька счел бы их за братьев, но скоро заметил разницу – кроме бороды, Демьян Петрович имел странную особенность – руки и лицо были словно от иного туловища, худощавого, а безбородый руки имел пухлые и щеки огромные.

– Здорово, брат Федот! – сказал Никита Борисович. – Гостя привечаешь?

– К старцу нашему за молитвой пришел, а старец в полудреме, говорить не желает.

– Это не полудрема, это непрестанная молитва, слыхали про такую?

– Слыхали, – отвечал Стенька, вспомнив, как толковал об этом отец Кондрат.

Дар непрестанной молитвы мало кому дается. Тут «Отче наш» с утра наскоро возьмешься читать – и то мысли на постороннее собьются.

Никита Борисович всем видом выказал желание сесть на лавочку, Федот тут же вскочил и уступил место. Демьян Петрович встал за спиной толстяка, всячески показывая свое подчиненное положение.

– Ну что, сыскалась пропажа? – озабоченно спросил Федот.

– Какое там! Дитя в три ручья ревет, выпороть обещали. Да и мне не слаще – куда глядел?

– А что за пропажа? – тут же полюбопытствовал Стенька. Этому он научился от Деревнина – не пахнет ли дельцем, по которому можно походить, потрудиться и за то денег получить или подарок?

– Да такая пропажа, что смех сказать – детские забавки куда-то сгинули, – сказал Никита Борисович. – Меня к маленькому княжичу учителем взяли – слыхал, тут князья Унковские живут? Так вздумали княжича с малолетства языкам учить – немецкому, польскому, латыни.

– На что им? – спросил изумленный Стенька.

Про князей он слышал впервые, но князья на Москве – не диво, а заморские языки – диво.

– В службу определят, так сгодится. Вот Голицыны сынка Васю языкам учили – теперь у государя чуть ли не любимый стольник. В Посольском приказе знатоки надобны. Ну, взяли меня… А княжич – дитя малое, седьмой годок пошел, он еще и русской-то грамоты толком не знает. Русской его учит отец Евстафий, а я вот – заморской.

– Твоя милость из мещан, поди? – догадался Стенька.

– Можно и так сказать. А можно иначе – когда боярин Ртищев стал ученых монахов в Москву зазывать, многие отозвались и поехали, поселились в Андреевской обители, а потом и родню позвали. Так я следом за братцем своим приехал. Взяли, значит, к княжичу. А ему отец забавку дал поиграть – три ножичка малых, забавка дорогая, персидская, ножички одинаковы, лезвийце узенько, черен в бирюзе. И куда-то дитя два ножичка подевало, один остался. А может, и выкрали. Забавка-то забавка, а заточены хорошо, и метать их сподручно.

– Трудновато будет сыскать, – заявил Стенька.

Обшарить княжеские хоромы, двор и сад – задача непростая. А дитя много чего могло натворить с ножичками.

Никита Борисович несколько помолчал, Демьян Петрович вздохнул, Федот загадочно хмыкнул.

– Сам знаю. Я уж до чего додумался – сходить в Саадачный ряд и иные ножички купить, тоже персидские и с бирюзой, – сказал Никита Борисович. – Эти забавки по три продаются – вот, думаю, куплю, скажу князю, что пропажа нашлась, а тот один, что остался, припрячу, князь подмены не заметит. Потом же, когда те два сыщутся, я их вместе с третьим продам. Да вот беда – в Саадачном ряду купцы продавать не хотят. Чем-то я им не приглянулся.

– Ты, брат, ведь всех в Торговых рядах, поди, знаешь? – спросил Федот.

– Всех не всех, а многие мне кланяются, – гордо отвечал Стенька.

– И в Саадачном ряду?

– Как не знать! – Стеньку охватило сомнение. – Да разве там детские забавки продают?

– Иным разом и продают, – сказал Никита Борисович. – Ножичек-то мал, а лезвийце остренькое, хорошей стали. Так коли ты с теми купчишками знаком, сделай милость – походи, поспрашивай. Глядишь, у кого три таких ножичка найдутся. Так ты, свет, это дельце устрой. А мы для тебя у старца молитву возьмем, когда ему полегчает. Запишем и тебе передадим, да и не только молитву.

– Да она мне сейчас нужна! – воскликнул огорченный Стенька.

– Коли охота, сиди, жди, пока он говорить с тобой пожелает.

Стенька вдругорядь чуть не заплакал. Вся надежда была на ту молитву!

– Я пойду посижу с ним, может, опомнится, – сказал ярыжка.

– Не опомнится, а от непрестанной молитвы утомится и к нам, грешным, снизойдет, – поправил Федот.

Возражать, впрочем, не стал и в подклет Стеньку впустил. Дал еще кружку молока, ломоть хлеба и пошел прочь.

Полночи Стенька, сидя на суковатке, таращился на старца, прислушивался к бормотанью. Наконец его разморило. А когда проснулся – старец уж не дышал.

Перепугавшись, Стенька кинулся на розыски Федота или Никиты Борисовича с Демьяном Петровичем. Выскочил из подклета – и тут же прыгнул обратно, только быстротой своей и спасся от двух злобных кобелей. Утро было раннее, кобелей, черного и рыжего, что всю ночь охраняли двор, еще не взяли на цепь.

Стенька сел на суковатку и принялся последовательно проклинать все на свете, начиная от неведомого убийцы младенца Илюшеньки и кончая теми нищими, что вчера отправили его, горемычного, на поиски старца. Вот теперь точно судьба сподобиться батогов! Молитва не прочитана, злобное сердце Деревнина не умягчилось, который час – неведомо, если Стеньки утром не будет в приказе – подымется шум, дойдет до дьяка. Да еще и брюхо бурчит.