Далия Трускиновская - Персидский джид

Но в окошке былой полюбовницы горел свет. Сперва Данила решил, что с кем-то пирует, потом расслышал детский плач. Видно, заболел крестник Феденька. Ему сделалось малость стыдно – столько времени носу к крестнику не казал.

У Феклицы было темно, однако на стук девка не отозвалась. Данила догадался – она у подружки, помогает ходить за Феденькой. Тогда он, набравшись духу, взошел на невысокое крыльцо и постучал.

– Кого там еще беси несут? – недовольно крикнула Федосьица.

– Я это, Данила.

– Другого времени не нашел?

– Феклицу ищу. Думал, у тебя она.

– У меня. Заходи уж, что на крыльце стоять…

Дверь отворилась. Данила миновал сенцы, вошел в горницу. Феклица вышла навстречу из-за синей занавески. Федосьица показаться не пожелала.

– Что там с Феденькой? – спросил Данила.

– Животом мается. Он же ползает всюду. Травы какой-то в рот набил. А ты чего в такую пору притащился?

Очевидно, Федосьица успела наговорить подруге про Данилу всяких пакостей.

– Служба. Настасьицу ищу.

– Служба, говоришь? Это какая же? При постельке? – с тем Федосьица выглянула, однако не вышла.

– Настасья человечка одного в лицо знает, должна опознать, – говоря это, Данила уже начал по дурной своей привычке раскачиваться.

– Врешь ты все. Человечек ему среди ночи!

– Ты, Феклица, довела бы меня до того двора, куда старчище-Игренище ватагу привел, – попросил Данила, – а я в долгу не останусь. Новую повязку с косником куплю. Или сережки. У меня тут и конь привязан. Туда доедем, обратно довезу.

– Теперь Феклицу высмотрел! – крикнула Федосьица. – Что, не дала тебе Настасья? Может, и про меня, грешную, наконец вспомнишь? Коли Настасья нос дерет, да Феклица нос дерет, так и я буду хороша!

Тут лишь до Данилы дошло, что Федосьица не совсем трезва.

Он вспомнил, что о ней говорили конюхи. Как-то они догадались, что сбившаяся с пути девка очень скоро и зелено вино распробует, не только сладкие наливки.

– Не дури, Федосьица, – сказал он. – Что было, то прошло. И Настасью я не на блуд поведу. И Феклицу.

– А на что же?

– У тебя, гляжу, одно на уме, – и Данила повернулся к Феклице. – Выручай Христа ради. Тебе и Настасья спасибо скажет. Сдается, мы тех за хвост поймали, кто ее Юрашку погубил. А она для того ж и пришла на Москву…

Невысокая ладная девка, склонив голову набок, поглядела на него внимательно, а что разглядела на неправильном лице – Бог весть, в горнице было темновато, в светце горела лишь одна лучина, под которой стояло ведерко, и вот сейчас уголек, сорвавшись, с шипением ушел в воду.

– Повязку с жемчужным низаньем и косник с ошивкой, и чтоб ошивка та крученым золотом обнизанная…

– Не дороговато ли станет?

– А в самый раз! Твое счастье, что Авдотьицы тут нет, она-то бы у тебя и коруну с городками выманила, как у боярышни, и серьги до плеч, и ожерелье! Она на это бойка была.

– Авдотьица для Настасьи сразу бы потрудилась, ее бы упрашивать не пришлось.

Феклица улыбнулась. Ее личико под простой повязкой из холщовой ленты стало совсем круглым.

– Ты, гляжу, с девками торговаться выучился!

– Напрасно я, что ли, тогда со всей Неглинкой покумился?

– Будь по-твоему, провожу.

– Не смей! – крикнула из-за синей занавески Федосьица.

– А ты мне не указ. Настасья так сама ему сказала – со всей Неглинкой покумился, я слышала. Пойдем, куманек. Да только и обратно довези.

– Обещал же.

Тут вовсю заревел Феденька, и Данила выскочил на крыльцо.

Потом они с Феклицей добежали до сарая, Данила сел в седло, девка забралась и пристроилась сзади. Поехали потихоньку, и Феклица указывала, где свернуть.

Дальше была морока – вызвать Настасью из подклета, где вповалку ночевала скоморошья ватага. Сторож за воротами не сразу понял, о ком речь. Он знал, что хозяева пустили пожить знатного бахаря и его приятелей, но поименно всех еще не запомнил. Наконец он свистнул псов, взял их на цепь, и Настасья в одной рубахе, в накинутой на плечи однорядке, перебежала двор, встала в калитке.

Тут-то у Данилы все и вскипело!

Когда чуть ли не сутки вдвоем бродили подземными ходами – ждал подспудно от нее знака, однако как-то держался. Сейчас вот ехали с Феклицей, девка сзади прижималась к его спине, а он с самой Казани не оскоромился ни разу, – держался! Вышла Настасья в рубахе, заспанная, теплая, даже без повязки, с перекинутой на грудь косой – тут-то его и разняло!

Если бы она, такая, встречала его после дальних дорог, впускала в дом, сонным голосом говорила, что в печи-де горшок с кашей преет, позволяла по-хозяйски обнять себя, прижать, поцеловать – чего же более?

Но заманить ее в тихий домишко, приставить к печке и к корыту – невозможно так же, как кречета, государева любимца, поместить в курятник и надеяться, что он будет топтать кур, как обычный петух.

Совладав с собой, Данила вкратце растолковал, зачем Настасья среди ночи понадобилась.

– И дурак же ваш Богдашка! – воскликнула она. – Как только таких дураков земля носит! И что же вы теперь будете делать?! С клюкинского двора все, поди, тут же разбежались! Вот обалдуй! Про таких-то и сказано – рвение не по разуму! С его умишком – грязную солому из-под коней выгребать! Нашел дьяк, кому довериться! С оглоблю вырос, а ума не вынес!

У Данилы удивительным образом полегчало на душе. Настасья высказала все то, что он думал о Желваковой затее. Может, она и придумает, как все поправить?

– Ты ему все это пропой, – сказал Данила.

– И пропою! Сколько потрудились, выслеживая ту ватагу! А он разом все загубил! Да и ты хорош!

– Он – старший. Я что велено, то делаю, – хмуро отвечал Данила.

Настасья недовольно фыркнула.

– Подождите, – велела. – Оденусь, поедем разбираться.

Она ушла и вскоре вернулась, готовая в дорогу.

Бахмат был один, втроем на него не усядешься. Поэтому сперва пешком проводили Феклицу, потом Данила сел в седло, а Настасья – на конский круп.

Сторож при калитке у Боровицких ворот немало был удивлен – что тело полуживое конюхи привозят ночью, так то дело житейское, а молодую и красивую девку – то дело сомнительное. Пришлось дать алтын, и то грозился утром спросить у деда Акишева, что у молодых конюхов за проказы, и обязательно ли ночью тащить девку в самый Кремль – вон, кусты на откосе, кинь наземь рогожку да и располагайся!

Над стенами понеслось, от башни к башне, неизменное и ежечасное:

– Славен город Киев! Славен город Суздаль! Славен город Смоленск! Славен город Казань!..

Данила въехал на конюшенный двор, подождал, пока прибегут псы, обнюхают конские ноги, соскочил и позволил им убедиться: все в порядке, свои… Потом прикрикнул, когда они сунулись мордами к Настасье.

Богдаш холодной водой привел пленника в чувство. Данила с Настасьей вошли в Семейкин с Тимофеем домишко и увидели такую картину. Связанный по рукам и ногам пленник лежал на длинной лавке. В изголовье у него сидел Богдаш, в ногах – Стенька, и оба старательно глядели в разные стороны. Очевидно, уже устали лаяться.