Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

В новогодний вечер Кроули пытается с помощью Шамуэй отравить его, но смесь ягод лигустеры и цианистого калия не оказывает на русского видимого воздействия. Шепотом он делится с фон Брауном своей теорией — это не кто иной, как демон, в задачу его входит повергнуть Храм в хаос. Но русский, отмечает фон Браун, будто и не замечает общего настроения: он самозабвенно играет с козлятами и щурится на заходящее солнце, а по ночам сидит в библиотеке и читает все подряд о Парацельсиусе.

Как-то, под действием мескалина, Кроули хватает малокалиберный пистолет и несколько раз стреляет в русского, но тот остается целым и невредимым. Фон Браун тоже при этом присутствует — он тоже наглотался мескалина — и упрекает Кроули, что тот не умеет стрелять, после чего, желая представить доказательство своих слов, сомнамбулически обследует стену. Когда он заявляет, что ничего не нашел, Кроули падает в обморок. Русский же сидит в кресле-качалке и виновато улыбается…

Последняя запись в дневнике фон Брауна датирована 3 января. Общество служит черную мессу в брошенном кармелитском монастыре недалеко от Палермо. Закалывают черную овцу. Кроули не снимает маску из тыквы. Танцуют голые девушки — танец их представляет восемь фаз луны. Все пьют вино…

Записи, сделанные фон Брауном, по-видимому, наутро, фрагментарны. Упоминается запах, «похожий на прокисшее молоко», лицо в очках, материализовавшееся над огнем. Русский тогда встал и «сделал стойку, как гончая», уставившись в темноту. Общество с внезапной жалостью смотрит на чужака, и русский, не говоря ни слова, исчезает в ночи — «словно услышал клич, — пишет фон Браун, — клич, нам, остальным, неведомый и неслышимый»…

И до самой осени 1926 года мы ничего о нем не знаем. Перед нами снимок из бельгийской профсоюзной газеты «Либерте» — репортаж о взрыве на угольной шахте в Арденнах. Царит полный хаос, никому из находившихся на месте аварии спастись, по-видимому, не удалось — никому, кроме русского инспектора шахт по имени Руслов.

Мы видим его в шахтерском комбинезоне и каске, со сломанным фонарем в руке. Мы узнаем знакомые черты, глаза его блуждают, это заметно даже на статичной фотографии. За ним стоят носилки с погибшими, укрытые одеялами. Руслов выглядит очень взволнованным, корреспондент пишет, что «инспектор был не расположен комментировать происшедшее». А когда через неделю его пытаются найти, чтобы все-таки взять у него интервью, обнаруживается, что он бесследно исчез.

Двадцатые годы дотанцовывают свой чарльстон, камера фотографа постепенно заменяет карандаш рисовальщика. И кино делает большие успехи, появляется новый жанр — «документальный фильм», и весной 1927 года мы снова видим Рубашова, теперь уже в движении, в немом еще репортаже о дочери Григория Распутина, под именем Галя, сделавшей головокружительную артистическую карьеру во Франции. В титрах фильма мы впервые за эти годы читаем его имя в полном написании: Йозеф-Николай Рубашов, «близкий друг легендарного отца примадонны». Мы видим их вместе на премьере фильма, а также на последующем ужине, данном театром «Одеон», где, кстати, присутствует и Чаплин. Николай Рубашов, во фраке и белых перчатках, не выпускает сигарету изо рта и заметно нервничает. Мы не знаем точно, что заставило его искать Галю Распутину, знаем только, что визит был очень коротким.

Лето 1927 года он проводит на французской Ривьере в обществе известной канадской женщины-медиума мадам Грег. Мы знаем это из записок князя Феликса Юсупова, живущего после революции в изгнании. Юсупов упоминает его в письме к товарищу по эмиграции, барону и бывшему министру Морелю в Бретани. Юсупов якобы несколько раз встречался с нашим героем в ночном клубе в Антибах. «Кравчий Гришки, — сообщает он с удивлением, — нисколько не постарел, ни на год, ни даже на месяц!»

Может быть, на Рубашова повлияла встреча с Юсуповым, а может быть, и общение с мадам Грег, но как бы там ни было, он вновь обращает взор свой на восток и возвращается в Россию.

На нерезкой фотографии мы видим его в красноармейской форме в окружении бойцов. В этот день определилась судьба Троцкого, и вся власть Советов перекочевала в руки одного-единственного человека — Сталина. Мы видим, что ноздри Николая Дмитриевича на этом снимке раздуваются, а лицо искажено гримасой, словно ему внезапно пришла в голову страшная мысль, или его мучают воспоминания, или — мы не беремся однозначно толковать, но такое выражение лица может быть и у человека, вдруг ошарашенного невыносимой вонью. Он неотрывно смотрит на делегатов в глубине зала… и, если бы мы увеличили снимок, мы увидели бы в рядах высшего звена спину некоей фигуры, чем-то нам знакомой или, по крайней мере, чем-то знакомой Николаю Рубашову… но расстояние слишком велико и снимок чересчур зернистый… нет, сказать с определенностью мы не можем.

Зимой 1929 года мы вновь находим его, на этот раз на документальных кадрах из архива секретной полиции, ОГПУ. Фильм показывает выселение кулаков из Смоленской губернии. Мы видим его, одетого в тряпье, в колонне замерзающих голодных крестьян. Трупы лежат в телегах на обочине, у некоторых отрезаны ягодицы; голод довел людей до каннибализма. Николай Рубашов держит на руках крошечную девочку. Взгляд ее угасает прямо на глазах, и, кажется, кинооператор запечатлел момент, когда отлетела ее невинная душа. На глазах его слезы.

Вот так он и скитается по континенту, оказываясь в местах, где царит человеческое и нечеловеческое зло. Он свидетель природных катастроф и несчастных случаев, он то и дело появляется среди медиумов и оккультистов. Мы знаем, что он присутствовал при взрыве анархистской бомбы перед штабом карлистов в Мадриде и что его даже арестовали по подозрению в этом покушении. Мы знаем, что он внимательно следит за развитием событий в Италии, а потом в течение довольно долгого периода исчезает в горах Шотландии. Но все его действия кажутся странными, импульсивными, как будто никакого плана у него не было и нет…

В новогоднюю ночь 31-го года мы вновь видим его на фотографии, сделанной неизвестным фотографом в Париже в борделе на Монпарнасе. На голове у него бумажный новогодний колпачок, на коленях — чахоточная проститутка. Их улыбки разительно напоминают друг друга — одинаково неискренние, глаза их одинаково безрадостны, чтобы не сказать — мертвы. Рубашов держит в одной руке бутылку дешевого шампанского, а локтем другой опирается на край стола, чтобы не потерять равновесия. Такое ощущение, что локоть вот-вот соскользнет. Он выглядит совершенно отчаявшимся. Опьянение старит его, и осанка его говорит, что это уже очень пожилой человек, много повидавший на своем веку. Даже слишком много.