Борис Акунин - Алтын-Толобас

Корнелиус привычки к чтению не имел и в библиотеку заходил более из-за карт, развешанных по стенам. Рассматривал разные пути к польской да шведской границе – не то чтоб собирался немедля, завтра же, пуститься в бега, а так, на будущее. Фортуна, как известно, особа переменчивая. Сегодня ходишь в шелках и обласкан властью, а завтра не пришлось бы ноги уносить.

Пока же изо всех сил старался угодить боярину, в себе не разочаровать. Все поручения исполнял в доскональности, но так, чтоб не переусердствовать – Артамон Сергеевич показного рвения не уважал. Что тебе ведено, то и сделай, не мельтеши. Судя по тому, что фон Дорна стали приглашать к столу чаще, даже и при гостях, боярин был своим адъютантом доволен. Корнелиус великую почесть ценил, держал себя в гостиной зале незаметно: садился с краю, близко от двери, рта не раскрывал, трубку упаси Боже первым не закуривал.

Дом у Матфеева был замечательно великолепный, другого такого на Москве нет. И убранством, и обычаем на царский дворец никак не походил.

В государевых теремах расписные, в цветах и травах, потолки, лавки покрыты бархатом, посуду на пирах подают из чистого серебра, но на полу грязь и объедки, в покоях темно, смрадно от чеснока и преющих под шубами бояр.

Зато палаты в Артамоновском переулке светлы и чисты. Просторный двор выложен разноцветными плитами, крыша сияет медью, на коньке – флюгер в виде рыцаря. Внутри еще роскошней. Стены не голые, как в Кремле, а обитые золоченой кожей с тиснением. Повсюду гобелены и гравюры, парсуны европейских монархов вперемежку с белотелыми Венерами и наядами. Мебель не московская – лавки да сундуки, а настоящая: шпалерные и парчовые кресла, резные шкафы, в столовой зале венецианские стулья с высокими спинками, в хозяйском кабинете – огромный глобус, весь в тритонах и морских чудищах.

Распоряжался в доме Иван Артамонович, крещеный арап, которого двадцать лет тому назад подарили боярину запорожские казаки – отбили из обоза у турецкого паши. За долгие годы странствий и приключений черный человек насмотрелся всякого. Удивляться и бояться разучился вовсе, а вот людей видел насквозь, так что многие в доме его боялись. Взглянет своими черными глазищами, губы толстые чуть подожмет, и уже всё ему про тебя известно: чем провинился, о чем думаешь, какому богу молишься. Сам тихий, некрикливый, до чтения охотник. Еще имел особенную забаву – ему пригоняли необъезженных жеребцов из татарского табуна, что за Мытным пустырем, и арап их в усадебном дворе обламывал. Накинет аркан – легко, с одного броска – и после по часу, по два гоняет кругами. Жеребец храпит, дыбится, копытами сечет, косится на мучителя бешеными глазами, а Иван Артамонович будто гвоздем к месту приколочен, не шелохнется, только скалит свои расчудесные зубы и глаза у него такие же белковатые, как у жеребца.

Боярину арап был предан по-ястребиному – без страха, до могилы. Знал все его тайны и даже далекие помыслы. Если б не чернота, давно сидеть бы Ивану начальником в важном приказе, а то и состоять при Матфееве вице-канцлером (по-русски – думным дьяком), но дворецкий скромным положением не тяготился и на судьбу за свое арапство не обижался. Ему довольно было и того, что большое матфеевское хозяйство содержалось в полном порядке, на зависть и поучение всем, кто попадал в белокаменные хоромы.

Таких счастливцев, правда, было немного, так как Артамон Сергеевич гостей отбирал придирчиво. Попасть к нему на «четверговые сидения», которые Корнелиус для себя окрестил журфиксами, считалось великой честью, достававшейся лишь избранным. В прежние времена запросто заглядывал и сам царь. Слушал клавикорды, смотрел картинки в заморских книгах, пялился на женщин и девок – в доме у Матфеева дам, на европейский манер, выпускали к столу, и держались они не по русскому этикету (глаза вниз, и упаси Боже открыть рот либо улыбнуться), а вольно. Жена Артамона Сергеевича была шотландка, урожденная Гамильтон, домостроя и старомосковских обычаев у себя не признавала. Своячениц и крестниц, свежих и востроглазых, в доме у Матфеева было много, и одну из них, Наталью Нарышкину, вдовствовавший государь пожелал себе в царицы.

Для видимости устроили смотрины, по старинному чину: свезли во дворец девок из хороших родов, разложили по трое в постели – чтоб лежали смирно, будто спят, и глаз на государя раскрывать не смели. Алексей Михайлович для виду походил по смотринным опочивальням, посмотрел на сих якобы спящих красавиц и выбрал средь них не кого-нибудь, а матфеевскую воспитанницу она уж знала, что выберет, и лежала без трепета, подсматривала сквозь густые ресницы.

После женитьбы царь на четвергах бывать перестал, но и без него журфиксы своего соблазна не утратили – только стали живей, свободней, да и веселее. Здесь угощали изысканно, без московского обжорства, поили не допьяну, как в Кремле, а умеренно, французскими, германскими и итальянскими винами. Посуду с каждой переменой блюд подавали новую, не валили в ту же тарелку. В царском-то дворце иную миску раз в год помоют, и то много, а здесь хоть смотрись в нее, будто в зеркало – сверкает вся. У каждого прибора (не только ложку подавали, но еще и вилку, а к мясу нож) клали льняную салфетку – чтоб руки вытирать изящным манером, не о платье и не о волосы. На царском приеме Корнелиус раз видел, как камергер Микишка Соковнин, нагнувшись, тайно высморкался в парчовую царскую скатерть, за что бдительным церемониймейстером Михайлой Щербатовым был немедля выгнан с бранью и затрещинами. У Артамона Сергеевича подобную варварскую сцену и представить себе было невозможно.

Здесь разговаривали прилично, без крика. Не бахвалились дедовством, срамных речей не вели, старыми обидами не считались. Беседовали о философии и политике, о европейских и турецких новостях, с женщинами – про обыкновения версальского и сентджемского дворов.

Артамон Сергеевич был уже совсем старик, лет пятидесяти, а его супруга Евдокия Григорьевна из детородной поры еще не вышла, приносила мужу приплод чуть не каждый год. Правда, из-за злого московского климата дети долго не жили, умирали в младенчестве – вот и сейчас, при Корнелиусе, хозяйка ходила в черном по годовалому сыночку, преставившемуся на Покров. Но двух чад Господь Матфеевым все же сохранил, смилостивился – сына и дочь.

Маленький Андрей Артамонович в свои десять лет был уже царевым стольником, знал не только грамоте, но еще по-французски, по-немецки, по-английски. На четверговых сидениях читал латинские вирши, и гости ему прилично, на западный манер, хлопали в ладоши. Видно было, что из мальчугана выйдет прок.

Однако куда больше Корнелиуса занимала канцлерова дочь, Александра Артамоновна, по-домашнему Саша. Хрупкая, беленькая, с круглим лицом и тонким вздернутым носом, с продолговатыми серыми глазами, она представлялась фон Дорну залетной птицей, угодившей в варварскую Московию по прихоти недоброго ветра: подхватил нежную птаху, занес ее за тридевять земель, да и бросил посреди чуждой, дикой чащи. Таких утонченных барышень Корнелиус видел в Гамбурге, Амстердаме и Париже, а в Москве встретить не чаял, отчего Александра Артамоновна показалась ему вдвойне, втройне прекрасней.