Валерия Вербинина - Дом на Солянке [litres]

– Скажите, зачем вы вообще сюда ходите? – поинтересовался Должанский, протягивая ему коробок.

Петров закурил и, возвращая спички собеседнику, ответил:

– Да я что ж… Нельзя, что ли? Некоторым все можно, а другим ничего нельзя… Жизнь портить можно. Покажи, говорят, как у тебя жена топор отбирала… А я человек смирный. Кого хотите спросите, смирный я человек…

Он покосился на бумагу, лежавшую на подоконнике:

– Это стихи? Ваши?

– Нет, – ответил Должанский и, усмехнувшись, прибавил: – Бог миловал.

– А стихи сложно писать?

– Понятия не имею. Я этим не занимаюсь.

Но Петров уже вцепился в него клещом и, когда Петр Яковлевич уходил, поплелся за ним, городя всякий вздор.

Надо сказать, что в редакции и так и этак гадали, не сумасшедший ли Петров и нельзя ли на этом основании как-нибудь от него избавиться. В качестве эксперта даже призвали Басаргина как бывшего врача, и Максим Александрович, пообщавшись с Петровым, вынес свой вердикт: тот не сумасшедший, но страдает чем-то вроде идеи фикс, а впрочем…

– А впрочем, товарищи, я не психиатр все-таки! Лучше вам спросить у кого-нибудь другого…

Шедший по коридору Лапин увидел, что навстречу ему движется Должанский в сопровождении надоевшего всем зануды, слегка переменился в лице и совершил военный маневр под названием «бегство», причем даже хромота не помешала ему набрать приличную скорость. Должанский попробовал сунуться к машинисткам, но они предусмотрительно заперлись. Тут в коридоре, на горе себе, показался Степа Глебов с неизменной трубкой в зубах. Он как раз собирался поделиться новостью о том, что Горький не снизошел до интервью Черняку и его секретарь ответил за своего патрона – пришлите, мол, вопросы в письменном виде и таким же порядком получите ответы, а беспокоить Алексея Максимовича личной встречей нужды нет. Степа считал такое отношение унизительным (Черняку, кстати, было совершенно наплевать, потому что поездка к Горькому заняла бы минимум полдня и отняла бы время, за которое он мог накропать еще что-нибудь). Но мнение других Глебова интересовало мало: он мерил всех по себе и всерьез полагал, что Черняк только делает хорошую мину при плохой игре, а на самом деле он, как Степа, был бы не прочь воспользоваться встречей с влиятельным писателем в своих собственных интересах.

– Здорово, старик! – кинулся Глебов к Должанскому. – Слышал, как Алексей Максимыч-то нашего интервьюера отшил? Хо-хо!

Но тут он узнал Петрова, и улыбка покинула его розовое щекастое лицо.

– Никто никого не уважает, – серьезно промолвил полотер, переключаясь на него, – вот, к примеру, пропечатали же вы меня…

Должанский улизнул. В кабинете заведующего сидел Опалин и, хмурясь, слушал его рассуждения о том, что после исчезновения Колоскова по редакции бродят странные слухи – о каких-то грандиозных растратах, например, но все это вранье, и вообще все авансы и прочие выплаты производятся своевременно.

– Стихи для завтрашнего номера, – коротко сказал Петр Яковлевич, протягивая заведующему листок.

Тот взял стихотворение, пробежал его глазами, вздохнул, вычеркнул сначала вторую строфу, затем третью, затем все остальные, кроме первой и последней.

– Отнесите Эрмансу и скажите, что пойдет в печать, если в последний момент не найдется что-нибудь получше… До пяти вечера еще есть время.

– Там Петров, – кашлянув, заметил Должанский.

– Мне уже сказали. – Заведующий поморщился и повернулся к Опалину. – Вот, кстати, Иван Георгиевич…

– Григорьевич.

– Да-да. Смотрите, какой казус: приходит в редакцию человек, городит чепуху, всем мешает, но не буйствует и вроде бы ничего незаконного не делает. Нельзя ли его как-нибудь выставить?

– Это не по моей части, – хладнокровно ответил Опалин. – Скажите, вам известно, что Колосков получал угрозы?

– Угрозы? Хм. Нет, он мне ничего не говорил…

Должанский ушел, а помощник агента угрозыска отправился к главному редактору. Покопавшись в памяти, Оксюкович вспомнил: действительно, Колосков как-то упоминал о том, что нашел у себя на столе какой-то странный листок. Но ни он, ни прочие сотрудники редакции, которым Опалин позже показывал послание с угрозой, понятия не имели, кому могут принадлежать эти каракули.

Художник Окладский закончил набрасывать на листе бумаги профиль машинистки Лели. Девушка поглядывала на него весьма благосклонно, и он рассчитывал, что ему удастся завлечь ее сегодня в кино, а может быть, еще куда-нибудь.

Затем Окладский принялся рисовать портрет Тетерниковой и изобразил ее за пишущей машинкой. Подумав, он пририсовал Марье Дмитриевне лишнюю пару рук, которой она стучала по клавишам, а потом еще одну.

– Чай закончился, – объявила старшая машинистка. Они сидели в кабинете, как в осаде, и остерегались высунуть нос за дверь, зная, что где-то поблизости бродит страшный Петров.

Проходя мимо с заварочным чайником в руках, Тетерникова бросила поверх плеча Окладского взгляд на его рисунок. По правде говоря, она побаивалась, что он мог изобразить ее чересчур карикатурно, но увиденное ей польстило.

– Как вы думаете, это правда, что Алексею Константиновичу угрожали? – спросила Леля.

– Кому он нужен… – пробормотал Окладский себе под нос. – Спер деньги да и сбежал, а бумажку сам себе подкинул, чтобы следствие вокруг пальца обвести. Вон сколько Беспалов про разных растратчиков пишет, все они одинаковы: наворовать да удрать.

Его слова почему-то наполнили сердца присутствующих тревогой.

– Я спрашивала у Измайлова, есть ли деньги в кассе, – сказала Тетерникова. – Он заверил меня, что все в порядке.

– А что он мог сказать? – Окладский желчно усмехнулся. – Что замредактора все спер?

– Надо у Басаргина спросить, он же общается с этим… из угрозыска, – заметила одна из девушек-машинисток.

– Они сегодня втроем в машине сидели и что-то обсуждали, – гнул свою линию Окладский. – Главред, Поликарп и Антон. Наверняка совещались, как покрыть растрату… А как ее покроешь? Так что я уверен – скоро мы с вами все узнаем, – заключил он.

В дверь снаружи кто-то заколотил:

– Откройте, черт возьми! У меня репортаж горит…

Все узнали голос Беспалова, и Тетерникова поторопилась открыть дверь.

– Опять Петров? – спросил Беспалов, скользнув взглядом по лицам. – Когда же он наконец угомонится… Леля! Как бы вы озаглавили душераздирающую историю о том, как законная жена накинулась на любовницу мужа и откусила ей нос? Я понимаю, это неприлично, но – черт возьми! – как вспоминаю о сегодняшнем суде, начинаю смеяться и не могу остановиться…

Репортера немедленно окружили и засыпали вопросами о подробностях. Все оживились и стали наперебой предлагать свои варианты заголовка, один фантастичнее другого. А тем временем по коридорам Дворца труда бродила смерть, и Петр Яковлевич Должанский не мог отделаться от нехорошего предчувствия, что она пришла по его душу. Жизнь давно научила его не пренебрегать предчувствиями, даже самыми нелепыми.