Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

Дуня покачала головой:

– Нет. Да это и не важно. Не думаю, чтобы он что-то знал.

– Потому что был пьян? – снисходительно улыбнулся майор.

Дуня вдруг почувствовала себя оскорбленной.

– Ежели вы полагаете, – холодно заметила она, – что я покрываю своего крепостного по причине его пагубного пристрастия, то глубоко ошибаетесь. Я часто видела его в деревне и на уездной ярмарке. Он очень несчастный, но не озлобившийся на свою судьбу человек. Поверьте, если бы вы видели, как он живет, вы…

Она замолчала.

– Возможно, оттого он и стал убийцей? – тихо сказал де Бриак. – Не гневайтесь на меня, княжна. Но он одинок и крепок физически. Возможно, умерщвление других сделалось для него способом продемонстрировать миру, что он еще жив, существует и так с ним, с миром, взаимодействует? А насилие – это тоже возможность доказать себе, что он еще мужчина?

– Насилие не может быть доказательством мужественности, – повернула к французу горящее лицо Дуня. – Насилие – это показатель бессилия.

– И между тем это не отменяет мною сказанного. Он одинок. Он калека. Он надругался над девочкой, оставив в ней свою игрушку как тайное клеймо. В горле, будто заткнул навсегда рот. Он убил и запил. Все сходится, княжна.

– Ничего не сходится! – резко натянула поводья Дуня. – Он добрый, безобидный мужик. Это кто-то из тех, кто покупал его игрушки! Кто-то, для кого они, как и для меня, – символ детства и чистоты, надругался над детством и чистотой!

Де Бриак склонил голову:

– Простите. Я доверяю вашей интуиции, княжна.

Дуня тронула Ласточку: косынка-фишю, прикрывающая грудь, вздымалась в такт ее возмущенному дыханию – Авдотья и сама не знала, почему так бросилась на защиту калеки.

Они уже подъезжали к имению, когда майор добавил, будто оправдываясь:

– Женская интуиция, как известно, сильнее мужской логики, ибо дана свыше, тогда как мы оперируем нашим убогим разумением.

О мужчины эпохи! Ни в грош не ставившие женский ум, но свято убежденные, что тот, подобно пустому сосуду, проводит некие таинственные флюиды. Авдотья, увы, еще недостаточно начиталась Олимпии де Гуж, чтобы возмутиться презумпцией своей интуиции над своей же логикой. Она лишь кивнула, скорее прощая неуклюжего вояку за дерзость спорить с ней в вопросе характера ее людей, которых она не без оснований полагала своей собственностью.

А неуклюжий вояка продолжил:

– Если позволите, мы попрощаемся с вами здесь, дабы вы смогли избежать вопросов своих домашних.

И, коротко поклонившись, француз пришпорил своего жеребца. Не дожидаясь, когда де Бриак скроется в густых сумерках, Дуня, закусив губу, ударила хлыстом Ласточку и стрелой полетела по белеющей в полутьме аллее – мимо львов, хранящих барские ворота, туда, где уже лучились теплым светом окна главного дома.

За завтраком Авдотья объявила, что отправится на прогулку на озеро, и столкнулась с внезапным отцовским сопротивлением:

– Дороги небезопасны, ма шер. Соседи в большинстве своем разъехались. А солдаты, как известно, на постое скучают и мародерствуют.

– Вряд ли они рискнут напасть на собственное начальство. – С деланой беззаботностью Авдотья разломила и намазала маслом свежий калач.

Актриса из княжны вышла так себе: за столом повисла пауза, которую принято называть неловкой. Ее сиятельство переглянулась с его сиятельством «со значением».

– Эдокси, он, несомненно, благородный человек. И наша семья ему обязана. Но разумно ли это?

Дуня вздохнула:

– Чего же тут неразумного, маменька? Разве не видите: самое его присутствие более надежно охраняет меня от бандитов, чем двадцать наших людей.

– Я вижу лишь то, что ты подаешь виконту бессмысленные надежды, ма шер. Это жестоко, тем более по отношению к столь достойному человеку.

Дуня почувствовала, как заливается краской, и с мольбой посмотрела на отца: что за глупости! Пусть хоть он что-нибудь скажет! Но отцовские глаза под щеткой седеющих бровей были серьезны.

– Милая моя, сей де Бриак, похоже, неплохой малый. Но мы воюем. Победим ли или… – Он прокашлялся. – Что бы ни уготовило нам Провидение, вряд ли вам суждено быть вместе. Не стоит разбивать ему сердце.

– Разбиваю ему сердце?! Я? – беспомощно переводила взгляд с матери на отца Авдотья. – Да у меня и в мыслях такого нет!

– В любом случае, – примирительно накрыла своей ладонью Дунину руку маменька, – не следует давать ему повод полагать, что у вас есть будущее.

– Но маменька! Я не давала ему ни единого!.. – чуть не плача, вскочила Дуня со стула.

– Я верю тебе, дитя, – вздохнула мать. – Но между тем он не сводит с тебя глаз.

На секунду Авдотья уж было думала признаться в реальной подоплеке происходящего: мертвая поруганная девочка в реке, Гаврилова лошадка у нее в горле… Однако вовремя осеклась: все ж таки романтическая версия ее отношений с де Бриаком много более невинна, чем стоящая за ней мрачная история совместного расследования.

Вернувшись в свою комнату, Авдотья придирчивее, чем обычно, взглянула на разложенный Настасьей на постели темно-серый редингот. Возможно ли, что маменька своим нацеленным на выгодное замужество глазом увидела то, что сама Дуня не потрудилась заметить? Сбросив с плеч шлафор, она села в одной рубашке перед зеркалом-псише, по-бабьи подперев кулачком подбородок, и разочарованно вздохнула. Утренний свет лился из высоких окон, не давая разгуляться снисходительности. Скучные серые глаза за ночь, увы, не обратились в голубые. Рот был все так же велик, лицо не радовало глаз идеальным овалом, а, напротив, будто заострилось от последних событий, став еще более угловатым. «Все это глупости», – попыталась улыбнуться своему непривлекательному отражению Авдотья. Но не смогла. Вот ведь: и француз был ей совсем неинтересен, и сам, заметим, с лица вовсе не Ловлас. «Что ж, – бросила она взгляд через зеркало на амазонку на своей постели, – пусть будет серый цвет». В тоскливый цвет глаз. Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate [28] Оставь надежду, всяк сюда входящий, – заключительная фраза текста над вратами ада в «Божественной комедии» Данте Алигьери ( ит .). . И, снова вздохнув, Дуня кликнула Настасью, чтоб та причесала ее и помогла одеться.

– Небось, барышня, накрутим локонов, позади психейный узел завяжем и ленту голубую проведем – майор ваш, поди, раньше времени сдастся! Так, глядишь, и всего француза побьем.

Авдотья неловко дернулась, отбросила Настасьину руку:

– Да ты в уме ли! Какой «мой майор»?

– Может, был и не ваш, а уж ваш стал, – вновь подхватив прядь хозяйкиных волос, хохотнула довольная Настасья. – Марфа-кухарка божится: глаз с нашей барышни не спускает.

Да что ж это такое! Авдотья чуть не расплакалась. Не хватало еще, вдобавок к материнским подозрениям, сплетен прислуги.