Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Княжна, сердечно рад. Какими судьбами? И в столь ранний час… – На Дуню пахнуло давно не мытым телом, и она с трудом удержалась, чтоб не поморщиться.

– Аристарх Никитич, – ответила она по-русски, указывая на Пустилье, – это военный врач, месье Пустилье. Он спас моего брата. – И добавила от смущения: – Прошу любить и жаловать.

Нетрезво перекатываясь с носка на пятку, Дмитриев уставился на француза, ответившего на представление легким поклоном.

– Французишка? Нет, княжна. Ни любить, ни жаловать не просите. Подлое племя. – Он сжал полные губы в горькой гримасе. – Впрочем, извольте сами видеть.

И едва они сделали первый шаг в направлении дома, хозяин резко развернулся к Пустилье, отчего физиономия его еще более побагровела.

– Без вас, голубчик, – и добавил, чтобы быть уж точно понятым: – Sans vous, mon cher. Sans vous [29] Без вас, милейший, без вас ( фр .). .

Дуня извиняюще взглянула на врача и кивнула: подождите меня здесь, и Пустилье отступил к двуколке, сохраняя самое надменное выражение лица. Дуня меж тем прошла за хозяином в дом.

Дом с некрашеным дощатым полом был меблирован без лоску самыми простыми диванами из жесткого конского волоса да столами и стульями работы крепостных столяров. Однако ж усадьба была по-своему уютна прелестью любовно обставленного для полного удобства холостяцкого жилья. Нынче же на месте ковров зияли прямоугольники невыцветшей краски. В гостиной на стенах не оказалось ни единой картины. В столовой – ни часов с боем, ни горки с фарфором. Пустота завораживала – особенно при снятых с окон гардинах. Дом Дмитриева будто стал просторнее, но более ему не принадлежал.

– Что… что произошло? – прошептала Авдотья, присев на один из немногих оставшихся предметов – обитый золотистым шелком стул.

– А вы не знали? – Хозяин дома повернулся к ней со странной блуждающей улыбкой. – Они появились неделю назад. Хорваты. Великая Армия, думали мы, а на самом деле вандалы, богомерзкая саранча! Если бы только они разорили мой дом и вытоптали мои поля себе на потеху, княжна, я бы лишь посетовал на превратности войны, но они…

Он отвернулся, и через секунду ошеломленная Авдотья услышала всхлип:

– Но Улита! Они забрали мою Улиту!

Авдотья уставилась на начинающую лысеть макушку помещика. Улита? Кто такая Улита, если Дмитриев – заядлый холостяк? И вдруг вспомнила злостные сплетни, что поведала ей однажды, вернувшись с именин дмитриевской кухарки, верная Настасья. Аристарх Никитич, имевший среди соседей репутацию если не женоненавистника, то уж точно анахорета, влюбился в собственную ключницу: женщину немолодую, уже к тридцати, с большими серьезными глазами. Говорила Улита мало, низким, грудным голосом, двигалась плавно и с достоинством и много лет отказывала дмитриевскому старосте, рыжему Якову, пока не обратила на себя внимание самого барина. Кухарка нашептала Настасье, что Улита не сразу переселилась из своей каморки в барскую спальню, но продолжала исправно выполнять обязанности экономки, не возгордилась и не отдалилась от прислуги, отчего те весьма благосклонно смотрели на возможную ее вольную и даже брак с барином. «Только вот барин у них в любовных делах уж больно нерешительный, – хихикала Настасья, причесывая барышню на следующий день после кухаркиных именин. – Пока соберется с силенками, уж поздно будет: снесут в церковь по другой надобности». Видно, побоявшись, как бы та от него не ушла, Дмитриев так и не дал своей Улите вольную. И вот теперь ее, вместе с прочим награбленным добром, увезли в своих обозах хорваты.

Авдотья, краснея (тайна была интимной, и не надлежало ей, девице, о ней знать), дотронулась до плеча Аристарха Никитича.

– Слезами горю не поможешь, – тихо сказала она, посадив соседа рядом с собою и с жалостью заглядывая в измученное белым вином [30] Здесь: водкой. и бессонницей лицо. – И обменять важного француза на Улиту не получится. Ничего, боюсь, из вашей затеи не выйдет.

– Это мы еще поглядим, – нахмурился Дмитриев, совсем по-мужицки обтер ладонью заплаканное лицо. – Француз-то ваш – не из мелких пташек. Летает, поди, не низко.

– Но и не высоко, – пожала плечами Дуня. – Или вы и впрямь решили, что наполеоновская армия зовется великой оттого, что легко поддается шантажу? Положим, соберете вы своих мужиков, отправитесь вслед за хорватами… И даже если нагоните и попытаетесь обменять своего пленника на Улиту, полагаете, они дадут вам уйти? А если и дадут, то не вернутся обратно, чтобы предать и дом, и деревни, и людей ваших огню и мечу? Неужто мало вы настрадались, Аристарх Никитич?

– Мало, – тихо ответил, сгорбившись, Дмитриев. – Не могу жить без нее, княжна. Уж простите мне эту слабость.

Дуня молчала, не зная, что и сказать, – в обществе промеж дамами (а уж девицами тем паче!) не принято было обсуждать подобные истории. Хотя из холостых да и женатых помещиков многие постельничали со своими крепостными девками. Девки частенько и не были против – это избавляло от тяжелых работ в поле. А если везло забрюхатеть, то хозяин давал бывшей любовнице вольную, отправив дитя в воспитательный дом и пристроив саму ее замуж за мелкого купчишку или канцеляриста (так, к примеру, поступил со своей крепостной наложницей солнце русской поэзии). Однако Дмитриев, взяв Улиту утехи для, похоже, питал к ней те чувства, которые пристало питать не к крепостной, а скорее к женщине своего круга. А к женщине своего круга в конце сентиментального осьмнадцатого века и в начале романтического девятнадцатого следовало испытывать восторженное обожание, обожествляя своего «милого ангела».

Но стоило Авдотье задуматься над сим парадоксом, как ухо ее уловило в потерянном бормотании Дмитриева нечто странное:

– А ведь нашло на меня, княжна, как помутнение после охоты с дядюшкою вашим, так чуть не сгубил ее, несчастную, а все ревность проклятая.

И увидев, что юная Липецкая вскинула на него удивленные глаза, мелко закивал.

– Каюсь, каюсь, как бес меня, старика, попутал: сжал, значит, шейку ее лебединую и, думаю, не очнулся бы, не войди тогда мой Архипка. А она, княжна, ни звука не произнесла, ни словом меня не попрекнула, разве ходила с месяц с повязанным тряпицей горлом. Но уж и под венец со мной идти отказалась наотрез. А теперь вот как вышло…

– Когда… – Дуня неверяще смотрела на трясшегося от более не сдерживаемых рыданий Дмитриева. – Когда пришли к вам хорваты?

– Да уж с неделю назад. Я – за ними. И молил, и оклады с икон семейных снял, и капиталы сулил из дома московского, все без толку: токмо зубы скалили, изверги.

Авдотья вдруг подняла руку и неловко погладила Дмитриева по седым спутанным кудрям.

– Мне кажется, я знаю, что делать, – сказала она.