Валерий Шарапов - Самый страшный след

— Слыхали, — чиркнул спичкой Старцев. — Бывало, что народ в тылу помирал прямо на работе. На «Серпе и молоте» пацаны засыпали на теплых кучах шлака и травились во сне угарным газом. На «Станколите» парень над станком заснул — на шпиндель намотало. На Автозаводе зимой трое под маневровый угодили.

Сермягин выпустил клуб дыма.

— Да уж, всяко бывало…

— Но ты же нормальный, Вань. По тебе не скажешь, что ты опаздывал.

— Дык я и не нарушал.

— А чего ушел с оборонных? Там ведь и пайка, и зарплата.

Тот с неохотою признался:

— К режиму-то я на самом деле привычный. Просто тяжеловато мне приходилось среди здоровых. Люди там собрались в основном хорошие, совестливые — ко мне как к дитю малому: и с нормой норовили помочь, и гостинцы из дома таскали, и поддерживали через слова душевные. А я хотел наравне со всеми быть. Не получалось… Вот и подался я в артель к таким же.

Докуривали молча.

Затушив папиросу в консервной банке, приспособленной под пепельницу, Старцев подхватил бутылку и, плеснув еще немного водки в единственный стакан, протянул гостю:

— Держи.

— Да уж будет мне сегодня, — запротестовал тот. — На вокзал еще добираться, а там до «Заветов Ильича»…

— Больше не налью. А до «Заветов» на автомобиле отвезем — не волнуйся. Ты нам, Ваня, продолжение той занятной истории расскажи.

— Это какой же? Я вроде все рассказал.

— Про отца Иллариона. Нам бы еще про цыгана послушать.

— Про Якова-то?

— Про него.

— Да за ради бога, — довольно улыбнулся Сермягин.

И, опрокинув стакан, продолжил…

Смоленск

Сентябрь 1941 года

Потихоньку подобравшись к сараю и шепотом позвав раненого красноармейца, старик внезапно услышал над самым ухом чужой голос.

Вздрогнул и отшатнулся. К страху за жизнь Ивана Сермягина добавилась растерянность.

— Кто тут? — снова послышался шепот незнакомца. — Местный?

— Местный. Живу в этом доме. — Отец Илларион показал в сторону своего домишки. И сразу понял свою оплошность — в кромешной тьме жестов никто не увидит. — Это на тебя немцы облаву устроили?

— На меня. Попался я им случайно на глаза в трех кварталах отсюда.

— Что ж ты, мил человек, бродишь по городу в недобрый час?

— Семью свою искал.

— Семью?

Из темноты послышался тяжелый вздох.

— Кони мои испугались бомбежки и понесли кибитку. С тех пор не видел своих близких.

— Кибитку? Ты никак с табора?

— С табора. Цыган.

Немного подумав, священник сказал:

— Ладно, подожди меня здесь. Сейчас в дом пойдем, там все расскажешь…

Нащупав деревянную дверь, он заглянул в сарай.

— Иван, спишь?

— Нет, отец Илларион, собаки разбудили. Что там?

— Облава была — полицаи с немцами по домам ходили. Теперь тихо, ушли все.

— Вот же крысы поганые!

— Как твоя нога?

— Ноет помаленьку. А сам я что-то ослаб. И в жар бросает.

— Ну-ка… — Старик вошел внутрь, нащупал плечо солдата и приложил ладонь к его лбу. — Да, милок, жар у тебя начинается. На-ка, укройся…

Скинув с себя зипун, накрыл им Сермягина.

— Лежи смирно, попробуй уснуть. А я приготовлю лечебный отвар и вернусь…

Опасаясь продолжения облавы, священник зажег лампу не в передней, а в небольших сенцах перед выходом на задний двор. Здесь имелось лишь одно окошко под потолком, глядевшее в густую листву золотого ранета. Слабый свет лампы с улицы заметить было невозможно.

Он усадил цыгана на дальний край скамьи, стоящей вдоль сеней под оконцем. Снял с натянутой бечевки высохшие пучки осиновых и березовых почек.

— Велика ли твоя семья, Яков?

— Жена и две дочки. Четырех и шести лет.

— Совсем малые… И куда же понесли кони твою кибитку?

— В сторону города. Табор стоял между железной дорогой и лесом.

— Это я помню. Видел я ваше поселение, — кивнул старик, разжигая примус. — Не встречал я твою семью и ничего о ней не слышал. Но ты не отчаивайся — завтра же пройду по улице и осторожно выспрошу соседей. Вдруг кто видел или что-то знает.

— А если вас немцы заметят? — прошептал цыган.

— Что ж с того? Разве новая власть повелела всем сидеть по домам? А как же работа? Как же другие надобности?

— И то верно…

На ближнем краю скамьи мерцал огонек керосиновой лампы, а рядом в большой алюминиевой кружке закипала вода. Приготовив отвар, отец Илларион встал у двери и посмотрел на Якова. Вид у того был жалкий: перепачканная одежда, босые ноги, взлохмаченные волосы. И обескураженное, потерянное лицо.

Ему было хорошо за тридцать. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, смуглокожий. С открытым лицом и выразительными карими глазами. И еще он сильно волновался. Это было заметно по рукам, беспрестанно скользящим то по коленям, то по краю скамейки.

«Если бы я не приказал ему сесть, он сейчас шарахался бы из угла в угол», — подумал старик.

— А там у вас солдат прячется? — мотнул кудрями цыган в сторону сарая.

— Солдат. Ранение получил в ногу, не смог дальше идти. Вот я его и спрятал…

Вода в кружке закипела. Отец Илларион размял в ладонях и бросил в кипяток почки, добавил липового цвета. Снял кружку с огня, накрыл крышкой и укутал в чистую тряпицу.

— Теперь надобно полчаса подождать, — проговорил он. И вдруг встрепенулся: — Яков, а ведь ты, верно, голоден?

— Есть немного, — признался тот.

— Погоди…

Вернувшись из передней, отец Илларион протянул ему ломоть хлеба и кружку молока.

— Спасибо, — кивнул ночной гость и принялся жадно есть.

— А где ж ты прятался? — спросил старик, выскабливая с донышка глиняного горшка остатки меда.

— Я почти весь город обежал. Нигде не нашел ни семьи, ни следов кибитки. Решил: останусь и буду искать дальше. Засел в овражке у дороги. Днем отсиживался в зарослях, вечерами выходил на поиски. А вчера случайно нарвался на немецкий патруль.

— Послушай, — старик присел рядом, — но ведь твои близкие могли покинуть город?

— Очень на это надеюсь. Но я должен точно знать, что здесь их нет.

— Да, пожалуй, ты прав…

Собранного в горшочке меда оказалось мало — на кончике деревянной ложки. Тем не менее священник тщательно размешал его в отваре.

— Вот что, Яков. В доме на ночь лучше не оставаться — немец, как видишь, повсюду шастает. Бери лампу, пошли в сарай.

Покинув сени, они направились по едва заметной тропинке к сараю. Впереди, придерживая крышку, отец Илларион нес отвар. Сзади, подсвечивая ему дорогу, осторожно вышагивал цыган.

Открыв дверь, старик обнаружил Сермягина сидящим у стены. Закутавшись в зипун и телогрейку, он дрожал.

— Совсем худо? — Старик поставил кружку на землю.

— К-колотит.

— Пей. А я пока рану посмотрю. Вот, познакомьтесь.

Цыган протиснулся в дверной проем: