Микаель Ниеми - Сварить медведя

Теперь надо разойтись на два шага, Нильс Густаф впереди, он неутомимо учит каждому движению. Скоро мы опять встретимся, она и я. Счастье захлестывает меня, мое тело кажется мне слишком маленьким, как одежда, когда из нее вырастаешь…

Художник провел с нами весь вечер. Болтал с девушками, размахивал руками, поясняя непонятные им шведские слова, – и они, хоть и смущаясь, охотно отвечали ему на своем деревенском финском.

Наконец он пошел к выходу.

Я выскользнул за ним.

Он отошел на опушку леса и начал расстегивать штаны.

Я вздрогнул.

Сзади к нему большими шагами приближается рыжий Руупе. Ему, наверное, тоже понадобилось отлить. Но нет – в руках у него дубинка, и идти он старается тихо, не идет, а подкрадывается. Поднимает свою дубину, как топор, размахивается… я не успеваю даже крикнуть – сейчас обрушит ее на голову Нильса Густафа. Он его убьет! А художник даже не подозревает о смертельной опасности.

Но что это? Нильс Густаф делает изящный, почти танцевальный шаг в сторону, избегая удара. Ловким движением хватает Руупе за руку, заворачивает за спину и поднимает как можно выше. Тот сгибается в три погибели, дубина падает на траву. Другой рукой художник мгновенно отщелкивает застежку на поясе Руупе, стаскивает с него нож, подносит к носу парня и, что-то сказав, вместе с ножнами закидывает в чащу. Потом неторопливо застегивает штаны и возвращается в сарай.

Все это происходит мгновенно и выглядит как танец, как часть кадрили, которую он пока еще не успел нам показать. Руупе, сжав зубы от боли и грязно ругаясь, выпрямляется, потирает руку и бежит в лес искать свой нож.

А я пытаюсь сообразить – что же это было такое? Неужели у художника глаза еще и на затылке? Он стоял, отвернувшись, мочился – и все равно заметил опасность. В этом было что-то сверхчеловеческое.

Сколько же силы в буквах, хотя они и такие маленькие. Неровные тонкие черточки. Но вот они появляются в церковной книге, одна за другой, и на тебе! Новорожденный, хрупкий комочек плоти, превращается в крещеного христианина, члена общины.

Каждая такая закорючка ничего из себя не представляет, если она одна. Но когда прост научил маленького саамского мальчика ставить их в определенном порядке, что-то произошло. Это как с костром – что толку от одного полена? Но добавишь еще одно, потом парочку, сложишь в определенном порядке, оставишь промежутки для воздуха – и вот уже весело полыхает огонь. Буквы дают друг другу жизнь, молчаливые сами по себе, в обществе себе подобных они неожиданно начинают разговаривать. Ничего не говорящие I и s становятся словом Isä, Исэ, что означает «отец». Но может означать и другое: Бог. Тоже отец, только Небесный. Буквы умеют танцевать вальс, умеют водить хоровод, они берут друг друга за руки и составляют ряды, а ряды эти все длиннее и длиннее; как это получается – уму непостижимо. Смотришь на эти черточки и петельки – молчат. Сами по себе буквы молчат. Но одним движением губ тебе дано вдохнуть в них жизнь. Превратить их во что угодно – в зверей, мебель, человеческие имена. Удивительно, конечно: ты смотришь на закорючки, ничего не делаешь, а они вдруг превращаются в твоей голове в слова. Нет, даже не в слова. В вещи и тела. К примеру, глаза смотрят на пять буковок, М-а-р-и-я, а в голове совсем другое: раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза, ее рука в моей.

Кто научил мальчика читать? Прост.

Сел рядом, ласково хлопнул по спине.

– Давай еще раз попробуем.

– И… с-с-с-…э-э-э… Исэ!

– Вот и научился! – засмеялся прост.

– Ничему я не научился.

– Смотри!

Он быстро написал несколько букв.

– Йи…йу… Юсси!

– Вот видишь! Дверь приоткрылась.

Какая еще дверь? Я вспомнил слышанную в церкви проповедь.

– В Небесное Царство?

Прост засмеялся еще веселее.

– Сам увидишь, Юсси. Но ты должен практиковаться. Читай все, что попадет под руку.

И с этого дня мир наполнился буквами. Финские санки, если смотреть спереди, похожи на «Н», мотыга – на «Е», пасхальный крендель, который печет Брита Кайса, – на «В». Тощий мужик с большой головой – «Р», а толстая тетка в широкой юбке – «А». Доходило до того, что я смотрел осенью на сучья облетевшей березы и в их замысловатых переплетениях видел буквы. Новву филит умну… что это за слова? Язык деревьев, березовый язык… береза стоит на ковре желтых, как золотые медальоны, опавших листьев и шепчет загадочные, непонятные и волнующие слова. Мне становилось страшно, хотелось все забыть, вернуться в уютное незнание, в те счастливые времена, когда береза была только березой – и ничем больше. Но это уже не в моих силах. Дверь приоткрылась – только теперь я понял, что имел в виду прост.

Я рассказал ему о своих страхах, но он не стал меня утешать. Улыбнулся и достал с полки книгу, наверняка не раз читанную его детьми, даже некоторые страницы порваны. Я принял ее как сокровище. Обложка была тверже, чем бумага. Светло-коричневый картон, уже кое-где отклеившийся.

– Садись и читай. Книга на шведском языке, если какие-то слова не поймешь – спрашивай.

Я сел на пол и прислонился к стене спиной. Скрестил ноги, так что получилось что-то вроде столика. Устроил книгу и осторожно открыл. Первая страница была еще тоньше остальных, почти прозрачная – и пустая. Я ее перевернул и увидел картинку: на земле лежит человек с закрытыми глазами, а над ним стоит другой. Убийца, наверное. Нет, в руке стоящего горшок, он собирается напоить и накормить лежащего.

Ми-ло-серд-ный.

Это слово прочитать было очень трудно. Мило-серд…

– Милосердный – значит добрый. Добрый самаритянин. Это замечательная притча. Она учит людей помогать друг другу.

И я начал продираться через чащобу неведомых слов. Боялся переворачивать страницы – а вдруг запачкаю? Несколько раз мыл руки, и все равно – на всякий случай взял соломинку и вел ею вдоль строки, проговаривая букву за буквой, пока они не становились словом – все равно непонятным, потому что шведским. Приходилось то и дело спрашивать детей проста, что означает то или другое слово. Они смеялись над моим произношением и дразнились, пока Брита Кайса на них не прикрикнула. Прошло немало времени, прежде чем я перевернул первую страницу.

В книге было очень много картинок, мне было трудно на них смотреть, но оторваться я не мог. Я видел много грабителей, видел, как они отнимали у людей последнее, даже одежду, да еще и избивали в придачу. Сколько таких бродило по нашим дорогам, да и сейчас наверняка бродят. Я видел, как сильные унижают слабых, как до полусмерти, а иногда и до смерти избивают лошадей, видел собак с перебитыми ударами ноги хребтами, видел нищих с протянутой рукой, в которую вместо хлеба летели плевки.