Селим Ялкут - Скверное дело

— Значит, — подвел итог Балабуев, — к внебюджетным средствам вы никакого отношения не имеете?

Плахов руками развел.

— И даже не догадываетесь?

— Еще раз повторяю. Павел Николаевич имел право подписи. Так у нас в Уставе музея и оговаривалось.

— А у вас и Устав был?

— Пока только готовили. Поймите, — Плахов неожиданно раскипятился, — сейчас иначе нельзя. Мы и Наблюдательный Совет собирались учредить с участием иностранцев. А как иначе? Специалисты… средства… без этого как?

— Наверно, и Берестовых предполагалось включить? Ну, это я так. Завидую я вам, Алексей Григорьевич. Счастливый вы человек. Видную должность занимаете, а отвечает за все Кульбитин. Если что, конечно, не дай Бог, то вас, вроде бы, и не касается. Скажите, а ваша миссия, так сказать, в чем?

— Я — ученый. — Гордо сказал Плахов.

— То есть, если я правильно понял. Вы, так сказать, интеллигент (— Потомственный. — Уточнил Плахов.), вот именно, потомственный интеллигент, ученый и ни за что не отвечаете? Так, если я правильно понял?

— Примерно так. Тайны науки требуют постоянных размышлений, концентрации мысли…

— Замечательно. А у Кульбитина как с концентрацией?

— Прирожденный организатор. Иначе не мог. А что вас не устраивает? Музей, как работал, так и работает. Ждем новых поступлений. Нового сотрудника прислали.

— Я, наоборот, восторгаюсь. Просветите. Это что, везде так?

— По-все-мест-но. — Выговорил Плахов с нажимом. Наука так устроена. Вы гляньте на наших академиков. Не хочу обижать коллег, но проследите за интеллектом. Уверяю вас, не очень утомитесь. А лучше на слово мне поверьте, во избежание еще большего разочарований.

— Может, завидуете?

— Может, и завидую. — Плахов задумался, окончательного ответа не дал, а сам спросил неожиданно. — Этот ваш сотрудник, который с Натальей работает, в Стамбуле не бывал в последнее время?

— Отпуск, я знаю, в деревне просидел. Дом строит. В июне. С тех пор у меня на глазах. Никуда не отлучался. Сами видите, работы полно.

— Вижу. — Сказал Плахов и почему-то вздохнул.

— А вот еще. Вопрос в некотором смысле деликатный. Берестовы часто наведываются?

— Иван Михайлович болеет, стараюсь поддерживать, чем могу. Вы и сами, наверно, интересуетесь, раз спрашиваете.

Балабуев сочувственно кивнул. — Культурнейшая семья. Жаль, что по служебной надобности. А хочется просто так. Поговорить, улыбнуться друг другу лишний раз. Иван Михайлович — буквально, сфинкс. Если я правильно помню. Сфинкса, то есть. Дочь удивительна, с большим сюрпризом женщина… Знаете ли… Что б дыша, вздымалась тихо грудь…

— Опять за свое. Фиглярствует. — Подумал Плахов.

— М-да… Много интересного. Сама, представьте, ко мне пришла. Огорчается за самочувствие батюшки. Беседуем на эту тему. Каждое слово, буквально, перл. Умной красоты женщина. И вытаскивает натуральный пистолет. В служебном кабинете. Направляет на меня, прямо в упор. Скажу честно, вздрогнул. Не думал пережить встречу. Мы с вами примерно одного возраста. Представляете? — Балабуев внимательно смотрел на Плахова.

— Не представляю.

— И я не представлял. Оказалось, зажигалка. Подарила, я взял. Вместо того, чтобы владелицу задержать и включить этот факт в служебный отчет.

— К чему вы мне это рассказываете?

— Сам не знаю. — Вздохнул Балабуев и, действительно, разговорился. — Как вы думаете, Алексей Григорьвич? Что это за болезнь такая, чтобы зажигалкой людей пугать. Это может нормальный человек себе такое позволить? И чтобы ей это дало? Припугнуть хотела, но я бы на нее первый и обозлился, когда бы все выяснилось. Зачем она это сделала… Эксцентрическая особа. Без отца росла, а характер сильный. Иван Михайлович… он ведь… Вы, наверно, сами знаете…

— Не знаю. — Коротко отвечал Плахов.

— Ну, это такое дело… — Огорчился Балабуев. — А если я вас как-нибудь вдвоем приглашу. Поговорить о судьбах Византии?

— Будет повестка, явлюсь. А иначе… не обещаю.

— Это я так. — Вздохнул Балабуев (он, вообще, теперь часто вздыхал). — Все мы люди деловые, лишнего времени нет. А помечтать хочется…

Странно складывалась жизнь Картошкина. Еще вчера репортер второразрядной газеты, он заметно посерьезнел и, даже повзрослел. Обстоятельства обязывали. Теперь, вот, приехал грек. Сидит, перетряхивает историю. Груды документов, до которых Картошкину за год не добраться. Шутка ли, империи более тысячи лет. Прискорбно. Сейчас бы устроили фестиваль, наградили орденом (Картошкин даже название придумал) — Византийская, ордена Святого Константина и матери его Елены империя. Несколько длинно, зато выразительно. Дружественных иностранцев пригласили бы на торжества, а враждебные сидели за морем-океаном и завистливо повизгивали. А что вместо? Приперся султан с янычарами и башибузуками и захватил великий город. А дали бы Константинополю звание Города-героя , может, и устоял. Совсем немного не хватило. Хотя кто знает, сколько нужно и чего…

Бредовые мысли Картошкина отчасти можно понять. История повторяется. Конечно, обстоятельства разные. Но качества людей, мотивы поведения остаются прежними. Выбор всегда один. Сражайся или сдавайся. Стой или беги, на чем попало и подальше. Императору Константину (не путать с тем Константином, что за тысячу лет прежде, утвердил Империю и веру христианскую в ней) предлагали, но он не побежал. Принял геройскую смерть…

На то есть наука, чтобы задним числом дать пояснения и комментарии. И музеи служат для той же цели. Это Картошкину было понятно. А вот подробности археологической кухни оставались для него неясны. Что хотят найти? Картошкин рассудил, пока идет следствие, он на своем месте. А дальше загадывать рано. Но разбираться нужно уже сейчас. Картошкину работа нравилась. Так почему бы не стать полноценным специалистом. Вот грек приехал, общается с ним на равных. Оба ученые, люди, знакомые с движением исторических процессов. Эрудиции Картошкину пока не хватало, а безграмотность показывать не хотелось. Картошкин отделывался общими фразами, мог обронить: — Хочу латынью всерьез заняться. Подтянуть хвосты. Урби эт орби. Красиво так, плакать хочется… Ему стал легко даваться умный вид, буквально, прирос к лицу. Даже Светлана отметила. — Вы, Федор, прямо академик.

Казалось бы, что за академик в единственном костюме, но Света была права. Картошкин стал подумывать о диссертации. Вернее так, сначала стал подумывать, а потом себе же и запретил. Преждевременно. Хорошо, что Валабуев не умел читать мысли, он бы прописал своему агенту диссертацию. Но Валабуев — циник, а Картошкин любил мечтать. В музеях таким самое место, в приятной прохладе, в оазисе посреди превратностей реальной жизни. Где же почивать на лаврах, если не здесь? Буквально, как на сеновале: лежишь среди головокружительных ароматов, мечтаешь, ищешь себе место во Вселенной (не такая она, кстати, и большая).