Александр Арсаньев - Французский сезон Катеньки Арсаньевой

– Алена, – попыталась позвать я прислугу и не узнала собственного голоса. Это был какой-то хриплый и пропитой голос, которого у меня отродясь не было. И при каждой попытке повторить свой зов, я испытывала сильную боль в горле. Словно оно было обожжено или ободрано. Скорее всего, я сорвала связки, но это я поняла значительно позже. А пока только испугалась.

Но Алена все-таки услышала меня. Наверное, она прислушивалась к каждому звуку, или сидела на скамеечке перед моей спальней. Она иногда любила там устроиться с кульком семечек или орешков, и порадовать меня моментальным появлением, в ответ на первую же трель колокольчика с непременной шелухой на губе или полным ртом недожеванных орешков. Каждый раз я делаю при этом большие глаза, а она оглушительно хохочет. Эта с некоторых пор наша традиционная игра теперь казалась мне воспоминанием о далекой-предалекой, или подавно чужой жизни.

Она появилась с таким видом, словно не чаяла увидеть меня живой, губы моментально поползли в разные стороны, и она уже готова была разреветься во всю Ивановскую, но лишь я открыла рот, зажала себе рот ладонью и навострила уши, чтобы, не дай Бог, что-то не пропустить.

– Что со мной? – спросила я шепотом.

– Барыня, да разве я знаю… – снова скривилась она. – Лучше я Петра Анатольевича позову, они у нас третий день ночуют.

– Третий день? – удивилась я. – А где…

Я хотела спросить, где находилась все это время я, но горло так заболело, что я не закончила вопроса. Но Алена видимо поумнела за последнее время, потому что догадалась, и ответила так, словно вопрос прозвучал полностью:

– А вот на этом самом месте. Может вам водички принесть?

Я кивнула в знак согласия и, когда она ее принесла, сделав глоток, сумела прошептать:

– Ты хочешь сказать, что я третий день без сознания?

Но прежде чем в ответ она снова собралась разрыдаться, перебила это ее намерение приказом. – Позови Петра… Анатольевича.

И через мгновенье он ворвался в мою комнату и бросился меня обнимать.

– Петр Анатольевич, право… – попыталась я увернуться.

– Господи, Катенька, наконец-то вы пришли в себя.

А, заметив, что я пытаюсь что-то сказать, замахал руками:

– Вам пока нельзя говорить, доктор запретил. Я вам лучше сам все расскажу. Ведь вы, чай, ничего не помните?

Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.

Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.

Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.

Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.

Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов – отголосков пережитых событий.

Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.

Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.

Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.

Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.

Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.

Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.

Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, (в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное – уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.

Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.

Единственное, чего ему не удалось сделать, – это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик…

Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту «идиотскую экспедицию». Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.

После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.

Ну а дальше…

Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.

По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.

А когда вошли в часовню…

Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь – воспитание.