Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Доулыбались! Нате вам! Общую фигу – одну на всех – преподнес им разлюбезный Феденька, который воротился из Италии изрядно помешанным, а теперь и вовсе спятил с этой своей картиной, с мечтами о каком-то отмщении, кое должно свершиться с помощью сей картины… Зачем, за кого, кому, Христа ради, собирался мстить сын?! Неведомо!

А отец что же? А все старания? Ни слова не сказавши, три месяца назад обречь себя на схиму, на добровольное заточение во флигеле, на денно-нощное малеванье кистью, и вот теперь, когда его так ждали, когда все должно было закончиться?.. Вот, значит, как!

Илья Петрович первые мгновения и вымолвить ничего не мог – только тряс губами да рвал в мелкие клочки лист, кругом измаранный именинным поздравлением. Потом резко смял клочки, отшвырнул – и ровным голосом (а может, это лишь ему казалось, что голос был ровный?) проговорил:

– Карла Иваныч, ты вот что, голубчик…

Общий вздох изумления при этом непривычно ласковом обращении к зловредному управляющему донесся до слуха старого графа и придал ему бодрости.

– Голубчик мой, ты вот что: вели-ка этим ряженым, – небрежное движение подбородком на полсотни танцоров, музыкантов и певцов, – содрать с себя все их нелепые лохмотья, да проследи, чтобы кто чего невзначай не прикарманил, а коли заметишь такого ловкача, секи-пори нещадно!

Новый общий вздох, на сей раз искреннего возмущения и ужаса: Карла Иваныч, заручившись барским соизволением, не замедлит руки почесать, не разбирая ни правого, ни виноватого!

– Ну а после, когда актеришки наши в привычную посконь вырядятся, – продолжил Илья Петрович, – всю рухлядь тряпичную собери, да волоки на зады, да костер там разложи, и чтоб уже через полчаса… – Голос его все повышался, повышался и вот сорвался на фальцет: – Чтоб уже через полчаса ни следа от всей этой глупой бесовщины не было! Ни следа! Поняли? Все всё поняли?!

– Комедийную хоромину тоже прикажете спалить? – с непроницаемым выражением лица поинтересовался управляющий, известный своей лютой ненавистью к театральным затеям.

– Сказано – всё! – вне себя рявкнул Илья Петрович, так резко взмахнув рукой, что едва удержался на ногах, но развернулся вполоборота и встретился с испуганными глазами Антонеллы.

– Ну, валяй напропалую! Коси малину, руби смородину! – донесся в этот миг отчаянный голос Фили, который сдирал со своих коротко стриженных рыжих кудлов парик, и Илья Петрович с непонятной болью заметил, как Антонелла крест-накрест обхватила живот, словно защищая съежившегося там, дремлющего ребенка… внука? Может, и впрямь дитя Федькино, а значит, свой, родимый внучек?

Граф слабо покачал головой, словно успокаивая сноху, и неуклюжими губами выдавил:

– Отставить, Карла Иваныч. Труби отбой. Не надобно ничего… расходитесь покудова.

И, подавая пример, сам двинулся неловкой, заплетающейся походкою к двери, отчаянно желая лишь одного – чтобы послышалась сзади легкая поступь Антонеллы, коснулась бы плеча ее тонкая рука, прозвучал встревоженный голос:

– Батюшка, не тревожьтесь, поберегите себя, батюшка!

Или как там у них, у римлянок этих, будет «батюшка»? Падре, что ли? Ну, падре так падре…

В тот миг, под ее взглядом, он вдруг успокоился, вдруг устыдился, вдруг почувствовал, что все в жизни еще может пойти на лад, и испорченный сыном праздник, ради него же, паршивца, устроенный, – в сущности, такая чушь и мелочь, что и думать об том не стоит! С этим внезапным душевным умиротворением избыл день, и в постель лег, и глаза смежил, а лишь только попытался заснуть, как начали подступать какие-то картины жизни… сумятица полная. Виделась сегодняшняя суматоха, Филина рыжая, неровно стриженная голова маячила, а также тостогубый рот Карлы Иваныча; потом где-то, словно бы на обочине полудремы, прошла Агриппина, любимая, незабываемая, и впервые осознал Илья Петрович, что у Федькиной матери были такие же черные прекрасные глаза, как у Антонеллы: темные – и в то же время светло-сияющие, и смоляные гладкие волосы одинаково послушно разбегались по обе стороны ровненького пробора, слагаясь в две тяжелых косы, обрамлявших голову короною. Федька-то уродился светлоглазым и русоволосым, чуть ли не белобрысым, – диво ли, что зашлось его сердце при виде этой смуглой таинственной красавицы? Как это она выговаривала нынче, словно пела странную чарующую песнь: «Кавалер и дама делают pa de burre с переменой ног, а потом переход на plie в третьей позиции!»

И вдруг сон сменился: Илья Петрович увидел себя в образе птицы. Он почему-то летал над кладбищем и слушал голос матери, горестно приговаривавшей: «Не успеет петух прокричать трижды, как мы уже свидимся с тобой, мой любимый сын!»

– Мой любимый сын… – послышался чей-то голос рядом, и Илья Петрович вскинулся, отирая ледяной пот, с трудом сообразив, что голос этот – его, это он сам выговаривает слова о любимом сыне, вспоминая, как увидел Федьку впервые после долгой разлуки, об руку с ощутимо перепуганной смуглянкою в черной шали и черной епанче 10, как вздрогнул, услышав признание: «Это жена моя, Антонелла», как бросил с ехидцею: «Ишь-ка, женился! А ведь сколько холостяковал! Я уж думал, не иначе помелом ему ноги обмели, чтоб невесты обходили. Нет же, сыскал себе… Не иначе, поймал ее на графский титул да папенькины богачества? А сказывал ли, кто ты на самом деле есть, мой любимый сын?»

Господи, какая мучительная путаница вьется в голове, туманит мысли и заставляет сжиматься сердце!

Илья Петрович уставился в сумрачное, ночною пеленою занавешенное окно, как-то внезапно, словно от крепкого удара по голове, сообразив, что если, храни боже, вдруг нынче же помрет (а что иное пророчат горестные слова материнские?), то для Федьки это будет кара почище иных прочих. Не удосужился ведь граф Ромадин, до сих пор не удосужился… старый дурак! Надо сделать сие наиважнейшее дело, сделать незамедлительно!

И вскочил, и накинул турецкий парчовый архалук 11поверх ночной рубахи, и уже двинулся к бюро за пером, чернильницей, бумагою, да тут словно сила нечистая, та самая, что таится у каждого за левым плечом, его так и подпихнула, заставила вновь взглянуть в окошко… чтобы заметить фигуру человека, который пересекал залитую лунным полусветом лужайку, явно направляясь к дому.

Он двигался быстро, но крадучись, как-то опасливо осаживаясь при каждом шаге, и по этой опасливости его, по нервическим движениям головы Илья Петрович мгновенно понял, что человек сей не какой-то там работник, стерегущий в ночи барское добро, не гуляка-лакей, в конце концов, который возвращается от своей любушки, с коей имел непристойное рандеву под кустиком в парке, а совсем напротив: тать нощной, явившийся с умыслом преступным, разбойным, вражеским.