Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Но почему такая тишина? Почему молчат собаки?

Илья Петрович рванул створку высокого французского окна и шагнул на галерею, опоясывающую дом по второму этажу, уверенный, что вот-вот услышит яростный, азартный лай сторожевых псов, которых каждую ночь выпускали в парк под барские окна – стеречь могущих быть злоумышленников. И вот такой злоумышленник – не вымышленный какой-то там, не предполагаемый, а во плоти! – подбирается к дому, а сторожа спят, и псы спят, и никто даже не чует опасности!

«Засеку кобеля», – холодно подумал Илья Петрович, имея в виду псаря Кирюху по кличке Булыга, который, конечно же, чесал где-то ночью блуд, забывши про свои обязанности. Он снял со стены один из множества висевших там пистолетов с серебряной, чеканной рукоятью – все они были заряжены, потому что в нехорошие минуты Илья Петрович любил развлекаться тем, что палил из окон в белый свет, как в копеечку, диво, что нынче позабыл привычную забаву! – и вышел на галерейку, кося глазом вниз, где шевелились кусты: ночной гость проворно взбирался на карниз.

Судя по всему, был он молод и проворен: что-то особенно ловкое, почти звериное ощущалось в каждом его движении – некая вкрадчивая, опасная гибкость. «Небось не привыкать стать грабительствовать!» – зло подумал Илья Петрович и замер под прикрытием створки, потому что пришелец тоже замер, едва перенеся ногу через перила: он вглядывался в череду окон, словно высматривал именно то, которое надобно. Чудилось, он заранее знает, куда идти, и теперь лишь определяется.

Шея его напряженно вытянулась, непокрытая голова четко вырисовалась: надменный профиль, тяжелые завитки коротких волос, полные губы – черты на миг оказались словно бы прорезаны светлым лунным резцом по черному мрамору ночи! Тотчас же человек пригнулся, перескочил через перила и бесшумно понесся к самому дальнему окну.

Еще только увидев этот чужой чеканный профиль, Илья Петрович понял, зачем и к кому явился незваный гость. Сколько таких вот профилей видел он в альбомах, сплошь исчерканных сыном там, на чужбине! Называются они римскими, профили-то. В Риме они были зарисованы, ухвачены проворным угольком Федора. В Риме, откуда сын вернулся с женой, к окну которой и стремится беззвучной кошачьей поступью этот незнакомец, – ну а ей-то он знаком, конечно!

Антонелла…

«Охальника пришибить, а потаскуху окаянную – на позор, на правеж! Нет, нельзя. Федьке, Федьке-то каково будет узнать, что имя свое дал он Мессалине и Далиле!»

При чем тут Далила, Илья Петрович и сам не смог бы объяснить хорошенько, однако в этот миг ему хотелось назвать сноху как можно более оскорбительным словом. Ни следа прежней приязни и доверия не осталось – только лютая ненависть и обида.

«В моем доме хахалей принимать? Италианских полюбовников? Небось гнался за ними из самого Рима по следу, нашел, выследил, вступил в сношения… Сговор, сговор! Федька-то, выходит, на свое счастье нынче в мастерской остался. На свое счастье именины сорвал! А коли все сладилось бы, сейчас лежал бы в ее кровати, спал бы с ней, а тут… Вор? Нет, убийца! – Видение окровавленной, разбитой головы сына заставило ноги Ильи Петровича заплестись, он с трудом удержал равновесие. – Сговорено все, конечно, Антонелла сама и псаря подкупила, чтобы не выпустил собак, чтобы не было помехи. Но почему, за что?! Отчего именно теперь?»

Ответа не было, а может, и был, да не знал его Илья Петрович. Потерявшись от ярости, забыв про пистолет, он понесся по галерейке что есть мочи.

Человек, уже почти достигший окон Антонеллы, обернулся, увидел преследователя, но не заметался, не кинулся опрометью к перилам – спасаться, а спокойно замер, вглядываясь в набежавшего графа.

– Кто ты? Воровать тут? Как смел? – беспорядочно зачастил Илья Петрович, не слыша сам себя из-за грохочущей в висках крови.

И шагов позади себя он не услышал. Только внезапно рвануло что-то в голове, а потом черные, мрачные, с очень белыми белками, глаза незнакомца надвинулись, сделались огромными, впились во взор и душу… вытянули жизнь.

Едва успели пропеть первые петухи.

Франция, Париж, ноябрь 2000 года

– Не по-лу-чи-лось? – осведомился он с затаенной усмешкой на красивом смуглом лице, и Тоня сначала сконфуженно кивнула, а потом только сообразила, что незнакомец говорит по-русски.

В самом этом факте, конечно, ничего необычного не было и быть не могло: аэропорт Шарль де Голль оказался нынче русскими под завязку набит. С утра бушевал над Европой какой-то тропический ураганище; в Лондоне, ходили слухи, вообще чуть ли не стихийное бедствие; Париж зацепило лишь краешком ураганного крыла, но вполне достаточно, чтобы аэропорт закрыли. Как назло, утренние рейсы были почти сплошь московские, и теперь со всех сторон слышалась возмущенная русская речь: то акающая, протяжная – столичная, то изысканная петербургская, то мягкая, с этим жутким фрикативным «г» – южная, то округлая уральская, то неряшливо-отрывистая – нижегородская. Ей-богу, даже земляка услышала Тоня и не замедлила поинтересоваться, откуда конкретно дяденька. Оказался и в самом деле свой – из Заволжья, и в этой толчее, сумятице, неопределенности насчет ближайшего будущего начал сразу поглядывать на Тоню с видом собственника и чуть ли не родственника. Даже местечко посидеть уступил на транспортере: не желая удаляться от стоек регистрации, еще на что-то надеясь, пассажиры сидели кто на вещах, кто на краешках этих самых транспортеров, словно карауля тот вожделенный миг, когда потянется по черной движущейся ленте их багаж, что означало – вылет!

Вообще русские как-то сразу сбились вместе, настолько радуясь вновь обретенной языковой свободе (французский и английский, за небольшим исключением, понимали с пятого на десятое) и возможности расслабиться (осточертело за время поездки непрестанно выпендриваться перед иностранцами!), солидарно высказать все обиды на Европу (вот же сволочи, какую классную устроили себе житуху, пока мы отдувались сперва под коммуняками, а потом под демократами!), что первое время отчетливо наслаждались общением, даже не сразу осознав: перспективы, мягко говоря, безрадостны. Московские рейсы пока еще только переносили – на час, на полчаса, однако ураган не собирался заканчиваться. Отменяли один самолет за другим: в Будапешт, Лондон, Киев (отправление рейса в некогда союзную и дружественную, а теперь озверело-независимую Хохляндию русским было бы просто не перенести, хохлы даже и держались от бывших братьев-славян обособленно, подчеркнуто громко и развязно переговариваясь на своем несусветном наречии), в Берлин, Стокгольм, Прагу, и нетрудно было предположить, что Москву тоже вскоре отменят.