Деанна Рэйборн - Опасное предприятие

– В таких вещах никогда нельзя быть уверенным, – начала я.

Он попытался пожать плечами, но, поморщившись, передумал.

– В данном случае – можно. Виконт на некоторое время уезжал за границу. Когда это произошло, он был в тысяче миль от своей жены. Все знали, кто я такой, еще до того, как я сам все узнал, – просто добавил он. – Я с самого начала понимал, что я не такой, как все. Но почему – я не знал до тех пор, пока Тибериус милостиво не сообщил мне во время одной из детских ссор. Слово было не из приятных. Когда я спросил няню, что это значит, она вымыла мне рот с мылом, а его светлость высек меня. Но я не сказал им, где я его услышал. Хотя Тибериус думал, что расскажу. Я видел это по его лицу, когда виконт меня порол; его светлость всегда заставлял остальных смотреть, когда наказывал одного из нас. Он думал, это приучит нас к дисциплине. Но мы просто ненавидели его еще больше, и только я был достаточно честен, чтобы говорить об этом вслух. И за это меня тоже пороли.

– Но, конечно, твоя мать…

– Моя мать была очень красивой, слабой женщиной, которая потеряла бы все, что было ей дорого в этой жизни, если бы хоть раз осмелилась противиться ему. – Тут он прервался и застонал.

– Ты же вся дрожишь. Это от шока. Ты убила ее, да? Ты убила ее, защищая меня, но теперь тебе от этого дурно.

– Мне не дурно, – ответила я, крепче прижимаясь к нему.

– Это нормально, – сказал он прерывающимся голосом. – В первый раз это всегда так. Сражение – это совсем другое. Там ты готов к чему угодно. Ожидаешь, что будешь убивать. А это нечто совершенно иное. Откуда тебе было знать, что ты это сделаешь?

– Но я знала, – тихо ответила я.

– Ты не могла знать, – возразил он, – и сделала это ради меня.

– Ты ведь бросился на нее, чтобы спасти меня, – напомнила я ему. – Это самое безрассудное, необдуманное, ужасно глупое… – Я замолчала, не в силах договорить.

– Но ты сделала это вместо меня, и теперь тебе придется с этим как-то жить. Этот первый раз, когда лишаешь жизни человека, очень сильно меняет тебя. Мне жаль, что с тобой это произошло из-за меня, – сказал он.

Я прижалась лицом к его шее, спрятав глаза, и ощутила, как бьется его сердце.

– Это не первый раз, Стокер. Мне уже приходилось убивать. И я могла бы убить еще тысячу человек, если б знала, что этим спасу тебя. Но я не могу об этом рассказать. Не сейчас. Поговори со мной, чтобы я перестала об этом думать, – в отчаянии попросила я. – Расскажи мне о матери, о своей матери с прекрасными серыми глазами.

Я долго не могла понять, как он воспримет мое признание. Любой другой оттолкнул бы меня, отказался бы от меня из-за того, что на мне лежит печать Каина. Но Ревелсток Темплтон-Вейн не был любым другим. С невероятной нежностью он поднял руку, обнял меня и прижал к себе еще крепче.

– Знаешь, она не любила художника, – продолжал он. – Не думай, что я был зачат в безумной страсти или стал плодом бессмертной любви. Это была лишь неприглядная интрижка между мужчиной, стремившимся выбиться в люди, и женщиной, которой так не хватало немного нежности. Как это часто бывает, художник оказался пройдохой, чье молчание можно было купить и которому щедро за это платили.

Я почувствовала, как ослабевает дрожь в моем теле, когда поняла, что он не будет заставлять меня говорить о вещах, о которых я не могла говорить. Вместо этого он обнажал передо мной свои беды, чтобы как-то разделить мои. Это был жест истинной душевной щедрости. Он стал гладить мое лицо, то вытирая мне слезы, то позволяя им течь сквозь его пальцы.

– Твоя семья платила ему за молчание?

– Каждый месяц, до тех пор пока я не ушел из дома. После этого виконт умыл руки. Сказал, его не слишком заботит то, что может раскрыться тайна моего происхождения. Я был трудным ребенком и не приносил ему ничего, кроме горя, в то время как должен был быть безмерно ему благодарен, – последнее слово он буквально выплюнул. – Я сбегал. Часто. В первый раз моя мать еще была жива, и она заставила его пустить по моему следу детектива.

– Вот тогда-то ты и познакомился с сэром Хьюго Монтгомери, – вставила я.

– Да. Я скрывался от них шесть месяцев, и это были счастливейшие дни в моей жизни. Думаю, его светлость был готов отпустить меня с миром, но мать заставила его действовать. Они, кстати, помирились. После моего рождения они оба осознали, как близки оказались к тому, чтобы все разрушить. Развод и публичный скандал были для них просто недопустимы. Поэтому они сделали хорошую мину. Мерривезер стал результатом их примирения, воплощением их готовности забыть старые обиды. – Он надолго задумался. – Я много размышлял о том, важно ли это, как влияют обстоятельства зачатия на характер ребенка. Он всегда был таким солнечным мальчишкой, счастливым и веселым. А я всегда был… другим. Неужели это навсегда оставляет отпечаток на ребенке?

– Меня об этом лучше не спрашивать, – напомнила я ему.

– Проклятье, – пробормотал он, – я совсем забыл.

Я все еще не могла примириться с обстоятельствами собственного зачатия. И иногда мне казалось, что никогда не примирюсь.

– Да ничего, – сказала я. – Неважно.

– Конечно, важно. Это важнее всего прочего. Это то, что нас сформировало. Неужели ты не видишь?

Я отодвинулась, чтобы взглянуть на него. В его глазах была такая боль, какой я прежде никогда не видела. Я уже смотрела на него без одежды, но вот это была настоящая нагота. Я отвела взгляд и уставилась на свои ногти. Под ними запеклась его кровь тонкими красными полосками.

– Мы оба – дети безумства, – беззаботно сказала я. – Тем легче нам посылать к черту все их суждения. Какое нам дело до мнения других людей?

– Очень убедительно. Я даже поверил бы тебе, – сказал он, проведя пальцами по моей щеке, по которой текли слезы, – если бы не это.

– Я плачу не из-за твоего глупого брата, – сказала я ему, вытирая глаза рукавом. – Все из-за этой ужасной истории о твоем детстве. Порки, холодность и это чувство отверженности остальной семьей. У меня-то хоть была тетя Люси, теплая и настоящая.

– Но она же была не твоей, – мягко сказал он. – Она врала тебе так же, как они врали мне. А теперь мы освободились от них всех. Пусть их позор и секреты остаются с ними. Мы будем жить по своим правилам.

Я улыбнулась ему сквозь слезы.

– Есть такая старая испанская поговорка: «Бери все, что хочешь. Бери, – сказал Бог, – и плати».

– Мы заплатили за каждую минуту своей жизни. Пусть теперь платит кто-нибудь другой, – сказал он с жестокими нотками в голосе. – Если только мы отсюда выберемся, – добавил он.

– Мы выберемся, – пообещала я ему. Я не сомневалась в том, что Эмма Толбот выполнит мое поручение. Но в такое время суток поискихоть какого-то представителя власти могли занять у нее не один час. А потом ей еще предстояло убедить их в срочности нашего дела. И я не знала, как долго Стокер протянет на холодном каменном полу без нормального лечения.