Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Ты как насчет бабы? — предложил Битая Щека в первую же ночь сменявшему его на карауле возле возов Одинцу. — Есть тут одна, я уже покувыркался. Эй, Машка, лезь сюда, — негромко позвал он.

С подстеленной под телегой соломы поднялась полненькая девка лет пятнадцати-шестнадцати с подведёнными бровями и нарумяненными до красноты кружочками на щеках.

— Ну, покажь купцу, чего у тебя там…

— Ой, купец… И не купец он вовсе.

— Давай, не ломайся, деньги у него есть.

— На! — девка до самой шеи задрала мятый сарафан, открыв перед Александром широкие белые бедра и маленькие стоячие груди. Одинец, не ожидавший такого бесстыдства, сначала изумился, а затем принялся хохотать.

— Чего он хохочет, — обиделась та, опуская подол, — чего хохочет?

Одинец, сдерживая смешок, протянул девке монетку-резану:

— Хороша Маша, да не наша, — он снова прыснул в нос, — на вот, возьми за погляд, да за то, что я, старый дурак, растерялся… Жену у меня тоже Марией, Машкой зовут. Ты уж извини, девонька, а слаба ты против нее, хоть и моложе вдвое. Ну, бери, и чтоб духу твоего тут не было, беги, пока я тебя по голой твоей… м-м-м… подворотне… ремнём не отстегал.

— Силён! — сказал Битая Щека, глядя на удиравшую во все лопатки девку. — Домой вернёмся, в гости пригласишь? Хочется в те глаза посмотреть, что так привораживать умеют.

— Вернёмся, приглашу, не забоюсь. Хоть ты и вдвое меня моложе, орёл и хват-парень.

— Ну, не вдвое, конечно… Слушай, а чё, вот так-таки за всю жизнь на другую бабу и не позарился?

— Нет.

— Ни разу? — не унимался настырный наперсник. — А почему?

— Не хотелось.

— Силён! — повторил Битая Щека и ушел спать.

Когда много позднее в Твери люди вспоминали события тех дней, решивших участь княжества и судьбу русской столицы, все сходились в одном: началось всё с пустячка, с мельчайшего события, подобного тем, что происходят каждый день — и ничего, проходят без следа. А тут… В общем, рассказывали так: будто жил в Твери дьякон по прозванию Дудка, а некоторые говорят — Дудко. Жил он в небольшом крытом соломой доме, даденом ему епархиальным владыкой Христа ради, чтобы было где дьякону разместить свою матушку и пятерых ребятишек. Был Дудко беден: церквей в городе много, прихожан на каждую приходится мало, откуда же богатство?

Дом его стоял окнами на рыночную площадь, а задами своего двора, огородом выходил к Волге. Вот на близкую реку и повел Дудко утром злополучного дня свою кобылку-трехлетку испить водички. Можно сказать, завернул по дороге, потому что мог попоить скотинку и в ограде, но он её как раз сегодня собирался продать. Лошадь была, говорят, загляденье, хорошая кобылка. И рассчитывал дьякон получить за неё на торгу хорошие же деньги, благо, что выждал до праздничных дней, когда народу в город съехалось множество.

Ну, пьёт кобылка, хвостом обмахивается, Дудко рядышком стоит, рясу за пояс подоткнул, портки закатал, ноги полощет. И откуда ни возьмись — три татарина из Щелкановой дружины; кто говорит — было четыре татарина, да это неважно. Чего, спрашивается, татарам ранним утром на речке делать? Вечером-то, понятно: уставшие от безделья и бражничанья (веру в Магомета золотоордынские нукеры приняли только недавно, а привычки были давнишние) сыны вольных степей просыпались обычно не раньше полудня. И снова шли бражничать да искать приключений. Эта невесть откуда свалившаяся троица свое приключение нашла поутру.

— Эй, урус, — сказал один из золотоордынцев, — коня дай.

А, может, и не сказал он так, может, просто повелительно помахал нагайкой, может, и по-русски басурман, изъясняться не умел, хотя это вряд ли. Тут опять среди очевидцев сплошные разногласия: одни говорят, что славные воины великого хана кобылку у хозяина просто отобрали, другие — что мало посулили. В любом случае дьякону показалось, что он упускает выгоду, и потому вцепился отче Дудко в конскую уздечку намертво, а когда татары применили крайние способы убеждения, упал несчастный пастырь на колени и, оборотя перемазанное кровью лицо свое к находившимся рядом единоверцам, прокричал сквозь слезы:

— Братцы! Не выдайте, пособите на злодеев!

Так безыскусно началась величайшая трагедия Твери. Господи, да знай наперёд, чем все кончится, отдал бы дьякон, поди, кобылицу задаром, да и нукеры великого хана, забывши про всех лошадей мира, бежали бы прочь от служителя урусского Бога. Не дано нам знать…

Со всех сторон к месту завязавшейся драки сбегались люди: с ремесленной стороны, где клич «наших бьют!» мгновенно нашёл отклик, бежали похватавшие что попалось под руку — топоры, вилы, а чаще просто дреколье — тверские мастеровые. Из ближних к кремлю улиц туда же спешили вооруженные пешие и конные дружинники Чол-хана.

Одинца вся сумятица застала на торгу. Было ещё рано, покупатели не подошли, купцы, зевая и крестя рты, отпирали лавки или подгоняли подводы, расставляя их длинной чередой. Ночью над городом прошла гроза, теперь на небе громоздились облака, солнце выглядывало в дыры между ними. Парило.

— Всё лето сушь, а как хлеба косить — мокрядь, — ругались мужики, недовольно поглядывая в небеса.

— Ничо! Летом — ведро воды и ложка грязи, осенью — ложка воды, ведро грязи, — поговаривали другие.

Одинец, утомлённый бессонной ночью, сопроводил Рогулинские товары в торговые ряды и примостился поспать в тени одной из телег. Сквозь накатывающую дрёму Александр вполуха слышал разговоры мужиков. Через ряд телег вправо от него очередную весёлую бухтину ведал доверчивым слушателям горшечник Потап, круглолицый дядька лет сорока с небольшим. Потап сидел на возу, заполненном всевозможным товаром своей выделки. Там были огромные двух-трёхведерные корчаги, горшки и крынки всех размеров, простые и облитые глазурью, цвета спелого колоса и почти чёрные. Для самых маленьких возможных покупателей был набит глиняными птичками-свистульками объёмистый сундук.

— Девка, я вам скажу, — баял Потап, — кровь с молоком. Ну, подкатил я к ей на одной вечёрке. Я-то тогда тоже был молодой, парень не из последних. А перед тем у старшего братана чуйку новёхонькую, разу не надёванную, выпросил. Синяя такая чуйка… Из сукнеца тонкой работы. Да… Ну, поплясали, семечками-орешками угостил да и провожать домой повёл. И все думаю, как эту кралю уломать. Идти не близко, на другой конец деревни. Возле плотины у нас лужок был, как дошли до него, я ей и говорю, мол, айда посидим на бережку, эвон звёздочки посчитаем. Девка мнётся, ах, говорит, уж совсем поздно и зазябла я. Но, чувствую, вроде и не прочь притормозить на травке. А я возьми, да и чуйку-то ей на плечи набрось для тепла. Обнялись, сидим, дышим в четыре ноздри. Хорошо! Я, понятно дело, времени здря не теряю, сначала приобнял, она вроде как сторонится. Но не сильно. Эх, ёк-макарёк, на лад идёт! Потихоньку и ворот развязал и руку за него запустил. Её аж колотит всю и испарина по ней идёт: готова девка. Тут-то я её, брык — да наземь и повалил спиной. А дальше не плошай, проявляй сноровку. И совсем уж было пристроился, как она вдруг завозилась внизу и шепчет: «Что-то сыро мне как-тось со спины, неудобно…» Я руку-то под спину ей просунул…