Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

Дул колючий ветерок, скручивая по низинкам змейки позёмки. Одинец смахнул выжатую ветром слезу. С детишками и Марьей он распрощался в доме: десятский запретил провожать даже до крыльца. Одинец обнял жену: «И то верно — ты сырая еще, поберечься надо. Да и мне так легче. Вот посмотрю на вас, чтоб в памяти остались все вместе».

Горло у Марьи сжали спазмы. Десятник за полуоткрытой дверью в сенках маялся: не войдет ли кто ненароком? Бубнил, как филин, мол, давай поскорей, мол, эх, знать бы… Одинец крутил портянки, кряхтел, бессвязно шептал в потёмках:

— …к весне закончится… вернусь… ты верь, верь… заберу вас… покуда в монастыре… тут я ничего не могу… прости… дядьку предупрежу и матушке передам… в деревне голодно будет… главное, детишек сохрани…

— Мы будем ждать, — еле смогла выговорить она.

Каурый удалым скоком прошел вдоль русла замерзающего ручья, по обоим берегам которого опушённые сказочным инеем гнулись долгогривые ивы. Ветер срывал этот пух, и он мириадами блестящих иголок сыпал на едва заметную дорогу.

Углубившись в лес, Одинец придержал коня:

— Можешь не показывать, какие мы с тобой молодцы…

Каурый, по голосу хозяина чувствуя, что порадоваться жизни придётся как-нибудь попозже, принялся рысить, затем и вовсе перешел на шаг. Хотя странно, конечно: он прекрасно видел, как грузилась на его спину позади седла перемётная сума — два крепких волосатых дерюжных мешка, доверху набитых овсом из запасов Рогули. Мужику-конюху, не из дружинных, Бречислав сказал, что это срочный гонец из Москвы, утром он сам его проводит. Мужик подумал, убавил из мешков по горсти зерна, закрыл конюшню на щепочку, позёвывая ушел влево, где низко над сугробами светилось оконце его избы.

Так что причина для радости у жеребца была. И не одна: хозяин за последнее время очень сбавил в весе. С таким седоком хоть на край света. Если, конечно, там трава растет…

— А что про Егорку Рогулю я расспрашивать не стал, — хозяин как бы продолжил прерванный разговор, за неимением других собеседников обращаясь к лошади, — и так все ясно: чего баба могла? Спросил только: не ссильничал? Нет, говорит, куда же с таким пузом? Даже, говорит, наоборот, ласково обращался. Слышал: ласково?!! Вот гусь, вот скотина…

Животное под ним, заслышав знакомое слово, приобернулось. Александр поправил под чёлкой жеребца сбившуюся веревочку латаной-перелатаной уздечки, найденной в купеческой конюшне:

— Это не про тебя. Ты просто скотина. А он зловредная скотина. Хотя… Неужто до сей поры по моей Машке сохнет? И с детишками за себя взять хотел? Вот и понимай как хочешь… Одно и остаётся: вернуться живым с двумя молодцами в запазухе… Ну, конь-огонь, чего встал? Забыл, которая дорога на Москву? Вот эта, левая. Давай, пошел, пошел…

Уже совсем рассвело. Навстречу им из-за крутого поворота в ельнике выскочил свадебный поезд. Несколько низкорослых крестьянских лошадок с вплетёнными в гривы лентами и бубенчиками промчали мимо, пронося в санях развесёлых мужиков и принаряженных баб. Мужички помоложе стояли на задках и с лихим посвистом крутили над головами концы вожжей. Бабы и молодки верещали. Пьяный хохот, визги, трещание бубна, гнусавое «у-а, у-у-а» дудок еще долго, после того как сани скрылись с глаз, звучало в ушах Сашки. «Вот, блин, — позавидовалось, — народ с утра гуляет! Видать, с другой деревни невеста просватана. Будто ни чумы, ни войны».

— Эх-ма, ехала кума-а-а! — заорал Одинец в безмолвие леса. — Да неведомо куд-а-а!!!

Шарахнувшийся в сторону жеребец задел сумой ствол сосёнки, обрушив лавину снега с высоты. «Куда-а, куда-а-а?..» — вопросом откликнулся лес.

Как вскользь упомянул сотник Бида, Жуку и Толстыке, пропавшим княжеским дружинникам, податься было некуда, кроме как к родственникам на Валдай. Это подтвердил и Брячислав, их десятник. Хотя почему некуда? Свет большой… Знать бы, зачем понадобились князю два простых дружинника? Опять же: такие уж простые ли они? С чего бы Иван Данилович лично сам, да ещё при большой тайне, к Рогуле их определил? Чтоб оружие в бочках охранять? Может, и так. Князь-батюшка наш скуповат и уж коль куда денежки вложил, вернёт впятеро. Но мечи и самострелы из бочек до места добрались, так что Жук и Толстыка свою задачу выполнили. А вернутся воины назад или нет, вовсе не так и важно. Значит, причина отпадает…

Предположить, что эти вояки как соглядатаи посланы были? Тут тоже претыкание: кому нужны их наблюдения через три месяца? Спустя лето, да в лес по малину.

Так… Христианскую любовь к человецем тоже отметем. Скоро будет Иван Данилович своих братьев человеческих сотнями в землю класть, и дружинников своих, и тем более жителей тверских. Двумя больше, двумя меньше, эка важность.

Значит, что? Что? Значит: дружинники должны были привезти из Твери, что-то важное для князя московского. Александр снова и снова возвращался к допросам, что чинил ему тверской князь. О какой-то книге, неведомой рукописи, якобы пропавшей из княжеской сокровищницы. Не слишком верится, чтоб тверской князь был обуян любовью к чтению, этим и все предыдущие-то великие не грешили. Но, определённо, для Александра Тверского она была очень важна. Может, дорога как память о предках? Так памяти сколько угодно, скажем, в том серебряном троне, что видел Одинец в их думной палате. Столько деды-прадеды на нём дум передумали — вся обивка державными задами истёрта.

Может, та книга в золотых досках, а по ним камней самоцветных натыкано как звезд в небе?

В монастыре всё было по-прежнему. Зима, уже всерьёз и полновластно распоряжающаяся на всей московщине, не внесла в жизнь обители коренных изменений. Если не считать, что послушникам, усердно трудившимся все лето на капустных грядах выпала хоть малая пора отдохновения. Новый игумен оказался приверженцем этого замечательного овоща и продлил бывшие и прежде гряды до самого горизонта, благо землицы у Даниловской обители подбавилось в сравнении с прошлыми временами: один за другим ушли в царствие небесное несколько престарелых представителей древних московских фамилий, успев отписать на помин души изрядные суммы. Серебро игумен потратил на прикуп земли в окрестных селах, а братии предложил усилить поминальную составляющую их повседневных обращений к Господу. Алексий вообще показал себя за те полгода, что руководил монастырём, более хозяином, нежели это могли предполагать монастырские насельники. «Даром, что молод, — вздыхая, говорили послушники и монахи нередко гостевавшим у них посланцам других обителей, — но — хозяин!». Имя игумена вкрадывалось даже в их молитвы на сон грядущий, с кроткими указаниями, что человек столь ранней и яркой святости непременно достоин райских кущ не токмо в отдаленном будущем, но — хоть прямо сейчас…