Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

Одинец с сомнением покачал головой:

— Вряд ли митрополит захочет слово князя Ивана отменять. И церковным судом меня судить не за что, я против веры не шёл, церквей не грабил. А если и спёр как-то по-молодости у учителя Нифонта баклажку с медовухой, так это за давностью лет уже проститься должно.

— Кстати, о стариках наших, — перевёл разговор Алексий, — тут у меня буквально неделю назад дядька твой объявлялся, про тебя вызнать хотел. Сказал, что Марья с ребятишками здоровы. Держат их в женском монастыре, от Москвы вёрст сорок-пятьдесят будет.

Договорились так: Одинец отсрочит свой выезд к семье на пару дней, пока Алексий не переговорит с митрополитом. Как ни велико было желание Александра поскорее увидеть родных, он скрепя сердце согласился.

Поездка игумена к верховному пастырю Руси принесла совсем не те плоды, на которые оба рассчитывали. Феогност при всей широкой греческой образованности чистоту веры блюл неукоснительно. Известие о том, что некий бывший дружинник раздобыл неизвестно где сомнительное сочинение языческих времён, архипастыря разволновало. Иконки-панагии на узкой груди митрополита тесно сплотились, затёрлись друг об друга, когда Феогност в волнении зашагал по светлой верхней палате митрополичьего дворца. Алексий даже залюбовался тем особым, истинно христианским величием, какое исходило от всей невысокой и уже по-стариковски щуплой фигуры пятидесятипятилетнего Феогноста: истинная вера светилась в очах архипастыря, постукивал резной посох при каждом шаге, развевалось широкое домашнее облачение…

Но любование было недолгим, поскольку первое, что сделал после краткого раздумья Феогност, был указ митрополичьему наместнику на следующий день «учинить дознание обретающемуся в Даниловом монастыре кузнецу Михаловой слободы Одинцу Александру об привезённой из Твери рукописной книге». Писец-монашек бойко заскрипел гусиным пером по листу (пергаментному, недавно появившуюся на Руси бумагу церковь в оборот ещё не пускала, побаиваясь иноземного ущерба святой православной вере), слушая, что переводил ему толмач митрополита. Феогност, присланный царьградским патриархом на Русь, местного языка изучить ещё не успел, хотя понимать понимал, если говорили медленно и раздельно. В славянских языках у него была кое-какая практика: приходилось живать в Болгарии и Черногории, это помогало.

Алексий, сокрушённо молчал, сообразив, какую непоправимую ошибку он совершил, пытаясь заинтересовать митрополита участием в судьбе Одинца через злополучную рукопись. Про смешные два года холопства у Рогули можно было забыть: какие там копеечные счёты по поводу пропавшего купцовского товара и упущенного барыша, когда речь пошла о подрыве веры? Лишь когда к грамоте приложили митрополитову печать и скороход умчался передавать её наместнику, игумену удалось ввернуть защитительное словцо:

— Рукопись эту, владыко, Одинец искал по приказу князя Ивана. Да и хранилась и хранится она у тверских князей.

— Что мы можем знать о том, сколько таких списков привёз этот простой, как ты говоришь, бывший дружинник сюда. И кому он их раздал? Так что ответить перед церковью ему придётся. Тебе, по юности лет и благорасположению к этому оступившемуся, может казаться, что я сгущаю краски. Но запомни, сын мой, простота его может быть только кажущейся. А в рукописи этой даже при беглом чтении видно, что христианства в помине нет, одни языческие названия — Перун, Стрибог, Даждьбог. Я ведь не ошибаюсь, что это славянские языческие боги?

— Нет. Не ошибаешься, владыко, — вздохнул Алексий.

Лёгкая тёплая ладонь владыки легла на плечо Алексия:

— Всем нам когда-либо приходится делать выбор между душевной привязанностью и долгом. Но любовь к ближнему иногда подразумевает и наказание ради исправления и наставления на путь истинный. Впрочем, если дело обстоит так, как ты сказал, наказания может и не быть.

— Так может сразу обратиться за подтверждением к князю?

— Зачем тревожить Ивана Даниловича по пустякам? У него свои хлопоты, земные, а у нас — свои, небесные.

Одинец по простоте душевной оценить всей сложности пастырских хлопот о чистоте горнего мира не смог. Потому на прибывшего в монастырь вместе с Алексием посланца митрополита смотрел, мягко сказать, неодобрительно. Игумен не успел обмолвиться с Александром по приезде даже парой слов. Одинца нашли на заднем дворе трапезной, где он колол дрова. Промороженные березовые чурки легко разваливались под колуном, главное было правильно ударить. Александр самозабвенно махал тяжёлой тупомордой железякой с утра и до обеда, удивляясь, как так вышло, что он не больной и не увечный мужик вот уже почти полгода был лишен возможности заниматься таким обыденным, но вместе с тем и таким нужным и приятным делом? Тут его кликнули к игумену.

Пылая наслаждением от телесной лёгкости, Одинец вошёл в келью и озадаченно остановился на пороге. За столом вместо игумена разместился незнакомый иеромонах, судя по величине злащённого наперсного креста, весьма высокого сана. Алексий стоял у сановника за спиной со скучающим видом стороннего наблюдателя. Его показное спокойствие сразу насторожило Одинца: «Мы во что-то вляпались?» — «Ешё как!» — беззвучно подтвердил Алексий: указательный палец его правой руки чуть заметно предупреждающе шевельнулся.

— Доброго здоровьичка, святые отцы! Храни нас всех Господь, — вслух сказал Одинец, строго и тщательно перекрестившись на образа.

Отцов кроме игумена в келье было трое. Главенствующим, вне сомнений, был тот сидевший за столом мужчина с резкими чертами крупного лица и необычайно густыми торчащими бровями. Кроме него на лавке сбоку мостились двое монахов, неясно какого звания, но тоже, верно, не маленького. Своей одинаковой розовощекостью они напоминали близнецов.

— Волею и указом митрополита Феогноста, — начал тот, с бровями. Далее он стал расспрашивать у Одинца его имя, возраст и семейное положение. Да ходит ли он к причастию? Да признаёт ли он святость православной кафолической церкви? Да привозил ли он из города Твери…

— Одинец… Александр… женатый… причащается… признаёт святость родной церкви (и крест во всю грудь поразмашистей, и ещё раз)… привозил какую-то книгу…

Палец Алексия встал торчком. Значит, всё дело из-за рукописи. Вот невезенье, и духовной власти она не угодила! Ладно, слушайте то, чего хотите слышать от мужика. Раздам всем богам по сапогам. Одинец пошвыркал оттаявшим носом, покаянно затянул:

— Книжку привозил, как же, по приказу князя московского. Ага, вот енту самую. Чего? Не-е, книжков мы не читаем, это нам без надобности. Мы, слава Господу нашему Исусу Христу (перекреститься на иконы, так, еще раз, поистовей…) своё место крестьянское знаем, отечество свое где-нито прописать буковками умеем, оно и довольно. А чтоб книжки читать, слава Богу (так, снова перекрестись, с поклоном) не баре! Да неужто книжка в самом деле по-гречески написана? Вот ведь какие чудеса на свете по божьей воле встречаются. Не-е, про что там писано нам не известно. Не-е, одну-единственную привёз. И сразу духовнику своему, игумену Алексию отдал, как надёжа-князь отказался, потому как не тую книжку ему привёз. Поп… попи… (так, морщи лоб, вспоминай в муках, ага, хорошо) попию какую-тось. Копию? Верно, копию, прости, Господи, язык сломаешь…