Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Последняя святыня

— Здравствуй, мил человек! — Жила уже не спешил, можно и позабавиться напоследок. Давненько не хаживал он на дело. Почти забылось это сладкое чувство опасности, к которому примешивается что-то такое, что сразу и словами не объяснишь, когда держишь ты жизнь человеческую в своей руке да решаешь: жить тому или не жить. Не то что Богом себя ощущаешь (прости, Господи, за мысль грешную и горделивую), а и не просто человеком! Правда, на вопрос «жить или не жить» своим жертвам Жила всегда отвечал — «не жить». А как иначе? Иначе побежит ободранный растяпа прямиком в волость: «Карау-у-ул! Ограбили!». Вот и приметы злодеев… И повяжут их тёпленькими. Его, Жилу, конечно, им не взять, руки коротки, не от таких уходил: на тысячу верст леса кругом, беги, куда ноги несут. Только мельницу бросать жалко. Ведь обжился тут уже, да и возраст подходит к тому, чтобы не в лесной норе, как бывало прежде, зиму зимовать, а при своем углу, среди людей. Чтоб при встречах: «Доброго здоровья вам, дядька Прокопий!» И чтоб шапку ломали первыми.

— По здорову и вы, люди добрые! — мужик уже спустился на землю, стоял, тёр глаза.

— Куда путь держишь? — лениво, с расстановочкой проговорил Жила, давая знак Онфиму и Елохе зайти мужику со спины и одновременно приподнимая край грубой ткани, накрывавшей воз. — Какой товар? О-о, да ты богатенький у нас, как гость заморский. Чего ж один едешь, вдруг тати ненароком налетят, разбойнички?

— Ась? — вопросил мужик, вертя головой и глупо взглядывая то на Жилу, то на стоявших за спиной. — Какие тати? Татей на этой дороге уж давно не водилось, мне сказывали.

Резким смехом засмеялся Жила, дурашливо тряся головой, заржал Елоха, хихикнул Онфим. Жила оборвал смех, глянул мужику в глаза своим страшным, чёрным с искрой оком:

— А вдруг мы и есть разбойнички-тати?

— Да как же это… — забормотал мужик, — как же тати? Тати — они не этакие, они, тати…

— Помолись, друг, на солнышко, — с наигранным сочувствием сказал Жила.

— Дядя Прокоп, ты ж обещался, — запротестовал Онфим.

— Да, дядя Прокоп… — поддержал дружка Елоха.

— Стойте, братцы, родименькие, — плаксиво закричал мужик, более обращаясь к вожаку, — я всё отдам!

Он кинулся к телеге и суетливо зашарил на дне под сеном: «Вот тут у меня было… вот… богатство-то моё… вот…».

Жиле уже надоел весь этот галдёж. «Пора кончать!» — решился он и, выхватив из-за голенища нож, ударил в согбенную мужичью спину. Неожиданно столь верный удар пришелся мимо: мужик именно в этот миг сунулся вбок и точёный булат лишь вспорол полу его широкой рубахи, а затем намертво впился в тележный борт. Жила отнёс сей казус к нелепой случайности и на короткое время упустил мужичка из виду, пытаясь освободить нож. И напрасно: в острый кадык на разбойничьей шее упёрлось острие меча. Куда и подевалась неуклюжесть и робость мужичка! Он выпрямился и оказался ростом даже чуток выше высокого Жилы.

— Ты, дядя Прокоп, отпусти свой ножичек-то, чего его дёргать, сломаешь невзначай. Вот так… Теперь знакомиться по-настоящему будем. Да вы, ребята, палки свои кидайте на землю, не стесняйтесь.

За спинами молодцев грозно фыркнул конь. От неожиданности все вздрогнули.

— Бей его, робята! — резко выкрикнул не упустивший момента Жила. И тут же почувствовал пронзительную боль в плече, навылет пробитом быстрым выпадом Сашкиного меча. Падая на траву, Жила видел, как Елоха бросился на «купца», вращая над головой своей нешуточной дубиной, видел, как прянул купец под телегу и тотчас вынырнул с другой стороны, видел, как каурый конь взвился на дыбы и, выбросив вмах передние копыта, подмял замешкавшегося Онфима… Не видел вожак только, как по шляху с полуденной стороны к ним на полном скаку неслись несколько конников.

Одинец, уворачиваясь от бившей куда ни попадя кривой Елохиной дубины, всадников заметил. Он прыгал по возу, оступаясь, громыхая по разлетающимся из-под ног ухватам, котелкам и поварёшкам: «Неужто подмога им идет? Тогда — амба, не совладать…» В последнем яростном усилии он достал противника: со всего маху плашмя опустил меч на спутанные кудри Елохи. Тот закатил глаза и упал рядом с вожаком.

— Бросай саблю! — копья всадников, окруживших телегу, закачали остриями перед Александром. — Бросай, говорят!

Одинец крутанулся на вершине воза, разглядел синий с красной оторочкой плащ десятника, тряпичные значки-треугольнички в цвета московского князя на копьях — «свои!» — бросил меч под ноги.

— Вот это я понимаю, битва при Гагамельях! — спешиваясь, насмешливо сказал десятник, оглядев вытоптанную поляну. Упоминание древней битвы означало знакомство воина с широко ходившим по Руси жизнеописанием Александра Македонского.

— Гавгамелах, — поправил Одинец и, тяжело отдуваясь, спрыгнул с воза.

— Чего?

— Битва у греков при Гавгамелах была…

— Фи-и-ть! — присвистнул десятник. — Какие грамотеи на дороге встречаются. При… при деревне Сопляево. Давайте сказывайте, что приключилось?

— В Москву с товаром ехал, и тут эти трое, — Одинец, прихрамывая, принялся собирать разбросанную вкруг воза посуду.

— Да мы только поговорить хотели, — провыл с земли очнувшийся Елоха, — а он дёрганый какой-то… сразу за оружье… дядьку Прокопа насмерть убил… и меня с Онфимом тоже.

Десятник прошелся по поляне, глядя, как дружинники перевязывают оплывавшего кровью чернобородого, присел возле:

— Жить будет?

— Хрен его знает, кровищи-то вытекло…

Кривясь от боли, Жила пошарил под рубахой. Маленький мешочек, висевший на груди у мельника, незаметно перекочевал в карман на кафтане предводителя стражников.

— Ну, что: картина ясная, перетрухал купчишка, за разбойников мужичков принял.

— Мы из Ракитовки, она тут, за лесом. А Прокоп — мельник наш, мельница у него на ручье. А мы с Онфимом нанятые, зерно мелем. А сегодня лес на починку плотины метить пошли… Ой, убил, убил он дядьку ни за што, ни про што… — снова завыл Елоха.

— Да не верещи ты, — поморщился десятник, — и дядька твой живой, и дружок тоже. Хотя, конечно, потопталась на нем лошадка. Эй, Филька, — крикнул одному из дружинников, — отгони скотину, покуда не сожрала бедолагу!

Дружинник замахнулся копьем, Каурый шарахнулся, по-собачьи задрав губу и оскалив крупные литые зубы, затем, победно подняв хвост, прорысил к хозяину.

— Хищник… — любуясь, уважительно протянул десятник. — Тебя, купец, мы с собой на Москву заберем.

— Меня-то за что? — изумился Одинец. — Чего с больной головы на здор…

— А то! — перебил десятник. — Разобраться бы надо, что ты за птица. Скажем, по какому праву меч носишь? И кто позволил людей дырявить? Как звать? Чей будешь?