Борис Акунин - Князь Клюква [litres]

– Не ешь совсем, оттого и лядащий, – добродушно укорил хозяин. – Кости да мослы. Не по-нашему оно, не по-русски.

Сам-то Михаил Олегович кушал от души. Был он дороден, толсторыл. Концы длинных сивых усов перед ужином нарочно закрутил за уши, чтоб не мешали. С подбородка тройной складкой свисали брыли – князь в молодости жил в плену у ляхов и приучился там бриться. В плену же нашел и жену, дочь франкского боярина, служившего у Казимира, краковского князя.

Почему-то с давними супругами всегда так, подумал Ингварь: если одного ведет в мясо, то другого непременно в сухоту. Неужто и у нас с Ириной через тридцать лет так же будет?

И опять вздрогнул, вжал голову в плечи. Взял кус ситного хлеба, какой дома подавали только по большим праздникам. Помял, отложил.

Принимали Ингваря без важности – не то что именитых гостей. Посуду поставили глиняную, не серебро со стеклом, и скатерть стелить, как ныне заведено у больших князей, не стали. Кушанья тоже были обычные, повседневные, однако таких в Свиристели и на рождественскую трапезу не подавали. Похлебки, мясы-рыбы разные – это ладно, но сбоку на малом столике, по новому нерусскому обычаю, ждали своего часа сладкие заедки, всё непростые: белый сахар кусками, вяленый виноград, коржи с цукатами. Слуги наливали из кувшинов не мед – красное венгерское вино с пряностями.

Разговор был пока что хозяйственный. Михаил Олегович похвалил соседа за рачительность и бережливость. Выспросил, сколько засеяно ржи, пшеницы и проса, да хватит ли муки до урожая. Потом осторожно, с добродушным видом, предложил мену: уступить выпасы на Савицких лугах взамен права рыбной ловли по всему совместному рубежу. Ингварь знал, что невыгодно, но согласился.

Радомирский князь залучился, стал сам подливать вина. «Пора! Самое время!» – сказал себе Ингварь. Но поглядел на Марью Адальбертовну, псицу грызливую, и снова оробел.

– Быков покупать у меня не надумал? – спросил хозяин. – Недорого возьму. По гривне.

– Нет, в этом году не выйдет…

Про выкуп, который надо платить Тагыз-хану, Ингварь, конечно, рассказывать не стал. Тогда всё дело, без того утлое, потопишь. Но вдруг стукнуло: а ведь после этакого разорения и свадьбу не справишь, и молодую жену достойно не примешь! Не селить же царевну небесную в нынешнем постыдном тереме, где из щелей дует и в сильный дождь крыша протекает? А на какие деньги новые хоромы ставить?

Дальше пришла мысль того хуже – аж в холодный пот кинуло.

Борислав ведь – старший! Ну как, вернувшись, скажет: мое княжество?

Еще нынче утром, когда не было надежды на успех сватовства, Ингварь только бы обрадовался – сам бы стал брата просить об избавлении от тяжкой ноши. Но теперь всё переменилось. Ирина согласна! Однако если «невеликий князь» для радомирской княжны – пара худая, то что говорить о женихе вовсе безземельном?

«Сделать, как наказывает Добрыня. То есть ничего не делать. Будто не было письма. Не выкупать!» – шепнул разум. Сердце, чрез которое проходит леска, коей Христос рыбарит человечьи души, захотело ужаснуться, но тут в трапезную, скромно опустив очи, вошла княжна, и сердцем завладела сила помощнее совестливой богобоязности.

– Э, Ирина пожаловала, – удивился Михаил Олегович. Видно, своенравная дочь не часто баловала родителей совместным столованием. – Садись, сладкого поешь. У нас видишь кто – соседушка.

Волшебная краса чинно поклонилась, метнула исподлобья вопросительный взгляд, означавший: «Неужто не сказал еще? Пошто так долго?» Должно быть, извелась ждать.

Марья Адальбертовна одним углом рта произнесла что-то по-франкски: « Тон Таште …», – а дальше не разобрать. Должно быть, насмешливое, для Ингваря обидное.

– Батюшка, не буду я сладкого, – ангельским голосом сказала княжна. – Матушка, голубушка, не пожалуешь ли ко мне в светлицу? Атласы, что купцы привезли, выбрать нужно. – И тоже присовокупила что-то франкское.

Княгиня, не удосужившись спроситься у супруга, а на гостя и не поглядевши, поднялась. Обе вышли, но напоследок Ирина посмотрела на Ингваря еще раз. Коротко, но со значением.

И теперь он понял, зачем она приходила. Догадалась, что при матери ему говорить о деле будет вдвое трудней, – вот и увела злыдню.

Князья остались наедине. Слуги стояли поодаль, у стены, в ряд. Если говорить негромко – не услышат.

Ингварь набрал в грудь воздуха – и промолчал.

«Что с Борисом делать будешь? Решил?» – спросил требовательный разум.

А сердце трепыхалось, желало сорваться с Христовой лески, уйти в манящую глубину.

Михаил Олегович, отпив из кубка, подпер толстую щеку кулаком. Хитро подмигнул:

– Ну, сосед, зачем пожаловал? Я тебя знаю. Без дела ты не ездишь. При княгине не хотел сказать? Говори теперь.

Открыл Ингварь рот – и снова закрыл. Руки, спрятанные под стол, мелко дрожали.

Из степей дул жаркий, сухой ветер. Трава стояла еще зеленая, не высушенная солнцем, но воздух был уже не весенний – горьковатый, усталый. Над землей носилась серая пыль.

Из-под руки, настороженно, Ингварь смотрел на противоположный берег. Условились сойтись в полдень здесь, у речного переката. По десять человек. Без луков.

Позади, в густом ковыле затаились стрелки из крепости – на случай половецкого вероломства. Но и поганые, надо думать, явятся не вдесятером. На той стороне овраг, где можно хоть сотню конных спрятать.

В диком поле уговорам не верят. А кто поверил, тех давно в живых нет.

– Вон они, – сказал Добрыня – спокойно, но палец потянулся к усу. Боярин знал половецкие повадки лучше, чем кто бы то ни было. Потому под белую рубаху надел кольчугу, и Ингварю велел сделать то же.

– …Только шестеро, меньше условленного, – посчитал медленно приближавшихся всадников князь. – Едем?

– Я один. Ты жди знака.

Путятич тронул поводья, въехал в реку. Вода дошла до стремени его вороного коня и выше не поднималась. А к августу брод совсем обмелеет – хоть гони через реку вскачь.

С другого берега, горяча и покручивая низкорослую лошадь, навстречу спустился тоже один, в косматой шапке.

Остановились, заговорили.

Вот Добрыня обернулся, дважды махнул. Это означало, что надо показать серебро.

Дружинник вывел вперед коня, груженного казной. Два мешка, в каждом по двести гривен, тяжело звякали.