Лада Лузина - Джек-потрошитель с Крещатика

Удивительное трудолюбие было отличительной чертой художника. Почти до самой смерти не откладывал он кисть и карандаш. Пока мой отец, Васнецов и братья Сведомские отдыхали после обеда, в ожидании вечернего чая, Котарбинский сидел и работал. Слушал, если что-нибудь читали вслух, участвовал в общем разговоре и параллельно создавал каждый вечер одну или две сепии. В конце недели выбирал какую-нибудь из них, заканчивал, ставил в правом нижнем углу латинские буквы “W. К.”, а в левом — русские “Е. А. П.” и дарил моей сестре, заботливо следившей за хозяйством и разливавшей вечерний чай. Античный мир и мистика переплетаются между собой в этих сепиях Котарбинского, каждая из которых отличается от другой глубиной или легкостью колорита и техникой. Одни из них глубоко насыщенные цветом, другие воздушные, прозрачные. Они дополняли друг друга».

После выхода тиража открыток Вильгельм Александрович смело мог бы вообще не брать больше заказы. Издательство исправно платило положенные проценты, и Котарбинский всерьез задумался о долгосрочном отпуске от городской суеты. Возможно, он, наконец, осуществил бы эту мечту, но история не хотела отпускать художника на покой. Началась Первая мировая война — четыре года волнений, участия в политических дебатах и агитационных художественных проектах, переживания за родную Польшу и за родных в Польше (родители к тому времени уже давно скончались, брат умер от болезни в 1896-м, но в Варшаве оставался любимый дядя и все его неоднородное семейство). А потом, вместо положенной белой полосы, без пощады и времени на передышку в Киев ворвался 1917 год.

На момент революции Вильгельму Александровичу было 68 лет. Почтенный возраст, сопровождающийся необходимым набором недугов и все пополняющимся списком ушедших в иные миры друзей. Время тосковать? Нисколько! Никто из современников ни разу не назвал Котарбинского стариком, утверждая, что «мэтр напрочь лишен главной отличительной черты пожилого человека — разочарованности». Перед нами был все тот же романтик, часто игнорирующий настоящее, но с интересом и надеждами глядящий в будущее. Он верит, что война вот-вот закончится. Верит, что красота все-таки спасет мир. Верит, что люди — все люди, вне зависимости от национальности, классовой принадлежности или творческого пути — скоро будут жить лучше.

«— Ну, прямо уж все? — поправляют скептики. — Скажете тоже, Вильгельм Александрович! В вашей картине мира наблюдается множество противоречий. Плохие люди, по-вашему, тоже станут жить лучше? Они это только за счет хороших людей, между прочим, смогут сделать! Тогда хорошие хуже жить будут.

— Не бывает плохих и хороших, — если собеседник кажется человеком думающим, Котарбинский принимается терпеливо разъяснять. — Бывают люди, и все. Ну, вот как птицы: птицы и все. Вы ведь не станете осуждать сороку, напавшую на неудачно выбравшего место посадки стрижа?

— Допустим. Но вот еще противоречие. Это “все люди, вне зависимости от творческого пути” выдает вас с головой! Считаете, что все должны податься в художники? А если путь у человека вовсе не творческий, если он, например, простой конторский служащий, что тогда?

Тут иллюзии о “думающем собеседнике”, как правило, развеиваются. Бессмысленно доказывать очевидную истину о том, что все занятия — творческие и нет такой деятельности, где человек не испытывал бы потребности во вдохновении. Поэтому в таких случаях Вильгельм Александрович обычно демонстративно разводит руками, мол, “что я могу поделать, пусть каждый останется при своем мнении” и спешит сменить тему, а по возможности, и собеседника».

Из воспоминаний киевлян 1917 года можно сделать вывод о редком душевном и творческом подъеме художественной среды города. Сюда уже докатилась первая волна покидающей Россию интеллигенции. Но это — по крайней мере, на первый взгляд — вовсе не беженцы. Большая группа «временно обосновавшихся в Киеве хм… путешественников», мечтающих о прекрасном, рассуждающих о науке, любви и театре, нуждающихся в художественных впечатлениях и парикмахерских. Киев с удовольствием принимает привезенную из Москвы и Петербурга игру в «пир во время чумы». Дневниковые записи пестрят фантастическими планами о грандиозных выставках, рассуждениями о новых смыслах творчества, идеалистическими трактатами об огромном количестве талантов, которые, наверняка, хлынут в искусство из не обучавшихся раньше народных масс, от которых, конечно, на первых порах лучше держаться подальше, но зато потом… В декабре открывается Национальная академия изобразительного искусства и архитектуры, к созданию которой приложили множество усилий киевские художники, входившие в ближайшее окружение Котарбинского. Это из воплощенного, а вообще о создании собственной школы или экстравагантного творческого союза мечтает едва ли не каждый встречный. С Котарбинским всюду делятся грандиозными планами, зовут в эксперты и основатели. Он отказывается, ссылаясь на возраст и занятость (мэтр все еще имеет определенный пул заказов и считал делом чести выполнить их все во что бы то ни стало). Впрочем, уходить от общественной жизни полностью он не намерен: охотно выступает с небольшими лекциями или просто дает советы, с интересом посещая мастерские младших приятелей. Вокруг не перестают удивляться его чудачествам. «Опытный, избалованный и немного даже сварливый знаменитый художник, способный парой метких замечаний превратить рядовую работу ученика в притягательнейший объект, при встрече с чем-то по-настоящему талантливым теряет весь свой воспетый критиками снобизм и превращается в похожего на подростка восторженного почитателя, часами наблюдающего за картиной, но забывающего поинтересоваться именем автора». В ответ на просьбы сделать замечание («ведь работа явно не доделана, она может стать лучше!») в таких случаях Котарбинский лишь отмахивается, заявляя странное «я в этом ничего не понимаю». Как и в собственном творчестве, оценивая работы других, Вильгельм Александрович никак не может определить ту красную черту, до которой картина все еще представляет собой скопище прекрасных, но сырых идей, но за которой техническое совершенство пойдет уже во вред волшебству созданного».

Судя по дневниковым записям того времени, вопросы творчества занимали в 1917 году окружение Котарбинского и самого Вильгельма Александровича куда больше быта или политики. «Все это было абсурдно. Люди старались заглушить урчание голодных желудков дискуссиями про искусство Древнего Рима и устраивали многочисленные сборища попросту потому, что боялись остаться наедине с собственными мыслями. Один художник вдохновенно вещал о принципах организации пространства вне холста и на нем, мечтая все смешать, чтобы одно плавно, красиво и аккуратно перетекало в другое. Сидел он при этом, закинув ногу за ногу, и громадная дыра на подметке его правого башмака нагло диссонировала со словами “красиво и аккуратно”, лишая его речь всякой убедительности», — пишет один из временно осевших в Киеве петербургских артистов. Впрочем, если многие нарочно старались забыться в искусстве, чтобы спрятаться от окружающих проблем, то Вильгельм Александрович, который и раньше был «всем своим существом погружен в работу», действительно первое время мог не замечать признаков надвигающейся катастрофы. Все необходимые для жизни службы гостиницы все еще функционировали, работать ему никто не мешал, все оставшиеся в Киеве друзья и вновь обретенные тут приятели были живы-здоровы и полны энергии — что еще надо для жизни? А ужас далеких, но все подбирающихся к Киеву военных реалий стал привычен и никуда не девался уже много лет, начавшись для Вильгельма Александровича еще с военных действий в Варшаве.