Иван Погонин - Сыскная одиссея

От казенных трех сотен осталась какая-то мелочь, поэтому обратно ехали на пассажирском, хоть и вторым классом, но без мест для спанья.

— Вот вы, милостивый государь, молоды и поэтому еще не думаете об экономии. А я, батюшка мой, пожил. И сызмальства трудом своим копеечку зарабатываю. Поэтому каждую копеечку и ценю. Можно было бы, конечно, спать на белых простынях, роскошествовать, обедать в ресторанах! Ну и к чему бы это привело? Приехали бы домой без копейки денег! У вас получка жалования двадцатого?

— Да.

— Вам повезло. А у меня — первого, мне еще полмесяца ждать. Нет, надо быть экономным, откладывать по возможности, не в богадельню же в старости идти!

Прощались на перроне Николаевского вокзала в Москве.

Кунцевич крепко пожал Тараканову руку.

— Завидую я вам! Пол под ногами у вас больше ходить не будет! Спать скоро станете на маменькиной пуховой перине, а мне еще почти сутки сиднем сидеть. Спина болит ужасно. Ну, прощайте, прощайте!

Когда Тараканов отошел на несколько шагов, Кунцевич его окликнул:

— Осип Григорьевич! Постойте. — Кунцевич подошел. — Вы мне понравились. Филиппов вам предлагал службу, и я к его предложению присоединяюсь. Перебирайтесь в Питер, а?

— Вы знаете, Мечислав Николаевич, я об этом думал. Но вынужден от вашего предложения отказаться. Кто я буду в Питере? Полицейский надзиратель сыскного отделения приравнен к околоточному, а это практически нижний чин, тем более в столице. А у себя дома я начальство, полицией города руковожу, да и Кудревич мне место своего помощника обещал. Кроме того, мать у меня, дом свой. «И невеста», — подумал он, но вслух не сказал.

— Так фамилия вашего исправника Кудревич? Уж не Витольд ли Константинович?

— Да. А вы его знаете?

— Знаю. Еще по варшавской гимназии. Да и потом по службе приходилось сталкиваться. Гнида редкостная. Кстати, можете это ему передать. Ну да ладно, была бы честь предложена. Я надеюсь, когда-нибудь свидимся. Прощайте!

В апреле командующий округом объявил большие маневры, и в город вошел 10-й пехотный Новоингерманландский полк, квартировавший в Туле. Военные должны были простоять в городе неделю. Дворянское собрание заблестело золотом эполет, каширские дамы буквально требовали ежедневно устраивать танцевальные вечера. Через неделю ингерманландцы ушли в Москву, а еще через два дня исчезла Варенька.

Купец Подпругин пригласил к себе полицейского надзирателя, поставил на стол полуштоф водки и передал ему письмо от дочери.

Варенька просила у отца прощения и благословения, сообщала, что влюблена безумно, и заявляла, что в любом случае до свадьбы домой не вернется. Несколько последних строчек были написаны крупным мужским почерком. Поручик Ермолаев-Молодцов тоже извинялся и просил руки дочери «глубокоуважаемого Антона Вавиловича».

— Как же она меня опозорила-то! И с кем сбежала — с офицером! У него жалование сорок рублей! На что они жить будут? Да и как жить? Кругом народ бунтует, война только кончилась, того гляди, новая начнется! Разве такую партию я для дочери желал? Не видать ей моего благословения, не видать!

— Зато они любят друг друга. Да и фамилия у подпоручика — не чета моей. Давайте выпьем, Антон Вавилович!

Домой Тараканов вернулся в совершенно бессознательном состоянии, и в избу его занес кучер Подпругина. Но, вопреки опасениям, на следующее утро мать его не упрекнула ни одним словом, отпаивала капустным рассолом, а сама потихоньку плакала.

Успех таракановской командировки обернулся надзирателю боком. Кудревич так грамотно составил рапорт на имя губернатора, что к лету был назначен тульским полицмейстером. Тараканову губернатор выдал очередную сотню и свое «спасибо» в приказе по полиции. С собой Кудревич Тараканова звать не стал.

Новый исправник, назначенный в город откуда-то из Малороссии, без обиняков заявил, что на ключевых постах в уезде и в городе хочет видеть своих людей.

Исправник стал придираться к каждой мелочи и сделал службу Тараканова невозможной.

На улице было тихо и безветренно. Они с матерью сидели на лавочке во дворе, слушали доносившиеся издалека девичьи песни и грызли зерна подсолнуха.

— А ведь меня, мамаша, в столицу звали служить!

— Кто звал?

— Начальник сыскной полиции.

— Генерал он али кто?

— Статский советник, почти что генерал.

— И что же ты, дурья башка, не пошел?

— А вы думаете, стоило идти?

— Нет, век в болоте нашем сидеть! Конечно, надо было идти!

— А как же вы?

— А что я? Али я неспособная какая? Мне только сорок пять годов, и здоровьем Господь не обидел, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Не все тебе со мной сидеть. Корова, опять же, у меня. Да и ты про мать не забыл бы, посылал бы, небось, из столицы денежки-то, а?

Утром, едва дождавшись открытия почтовой конторы, Тараканов отправил в Питер телеграмму:

«Санкт-Петербург зпт Офицерская зпт полицейский дом Казанской части зпт сыскная полиция зпт Кунцевичу тчк Возможно ли еще получить место впр Тараканов».

На следующий день почтальон принес ответ. Он состоял из одного слова: «Приезжайте».

Денег не хватало катастрофически. Первого числа каждого месяца Тараканов получал 54 рубля. 15 рублей он отдавал за комнату, 10 отсылал матери. На провизию, керосин, свечи, баню, парикмахерскую и на всякие разные мелочи уходило еще 15 рублей. Привыкший к скромной провинциальной жизни Тараканов мог бы и откладывать, если бы не Анечка…

Познакомились они в начале осени. Анна Никитична служила в модном магазине на Морской и в один прекрасный, как потом оказалось, день была послана с заказом на Галерную. Заказчица долго примеривала принесенное платье, и, когда Аня вышла на улицу, было уже темно. Тараканов возвращался в участок из какого-то притона и залюбовался стройной женской фигуркой. Он прибавил шагу, обогнал девушку и взглянул на ее лицо. Лицо фигуре соответствовало, и коллежский регистратор решился заговорить. К его удивлению, барышня разговор поддержала, более того, разрешила ее проводить и от предложения встретиться в воскресенье не отказалась.

С той поры долги коллежского регистратора росли в геометрической прогрессии, хотя Анна Никитична от него ничего особенного не требовала, да и он ее по «Дононам» и «Кюба» не водил. Но не вечно же гулять по улицам! А на острова ни один извозчик меньше чем за полтинник ехать не соглашался. Ну не на конке же, в самом деле, барышню везти? Полтинник извозчику, рубль на двоих за вход, вино, фрукты, цветы, конфекты… Хорошо, когда только одной синенькой бумажкой в вечер отделывался… В ноябре Анюта обмолвилась, что в пальто своем стареньком мерзнет. Полушубок с куньим воротником не только съел все его мизерные сбережения, но и заставил кредитоваться. Но грустил он по этому поводу недолго. Примерив обновку, Нюра так его отблагодарила, что он готов был ей после этого каждую неделю по полушубку покупать. Правда, самому пришлось занять пятьдесят рублей у Кунцевича, чтобы вызволить из ломбарда свое зимнее пальто, сданное туда еще в сентябре. На уплату этого долга пошли все рождественские наградные. А весной Анне Никитичне понадобились новые сапожки…