Валентин Лавров - Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

Ресторатор угодливо ощерился, скороговоркой забормотал:

— Это, святой отец, нам известно доподлинно! Вот отличная, виноградников Царской Дачи. А из этой бутылочки замшелой нашему Алексею Максимовичу французское «Марго» 1858 года урожая-с.

Ресторатор умолчал, что эта замшелость стоила дороже тройки крестьянских лошадей.

Горький пригубил, прикрыл веки, сладострастно почмокал губами:

— Восторг души! Аполлинарий Николаевич, почему вы красное вино не пьёте? Вот «Марго» — изумительно густое, душистое, букет божественный!

— Мне не по средствам! — отшутился сыщик.

Заметим, что знаменитый пролетарский писатель употреблял исключительно красные французские вина и только хороших урожаев.

Горький вдруг поднялся во весь долгий рост, задумчиво почесал утиный нос в веснушках, широкими ноздрями втянул воздух и, покашливая, заокал.

Война это испытание тяжёлое, она собирает богатый урожай на своих кровавых полях. Бездарные правители погнали русских людей в огненное пекло, откуда многим возврата нет. И тем более я рад снова сидеть за одним столом с доблестным защитником Отечества графом Соколовым. Позвольте, Аполлинарий Николаевич, забыть былые споры и выпить за ваши ратные подвиги.

Соколов решительно возразил:

Да простит меня Алексей Максимович, давайте выпьем за великого и бесстрашного русского воина, за нашу грядущую победу!

Горький отчаянно замахал рукой:

Когда безнадёжно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России — победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительное поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй, Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. — Отсечь его к чёртовой матери, и делу конец. Долой сытое мещанское благополучие! Огнём и мечом выжечь его…

Распутин укоризненно покачал головой:

— Война и революция — дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу промеж народами или сословиями.

Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул.

— Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьёмся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! — Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неёстественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:

Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять её считалось обязательным.

Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом:

— Граф, ты знаешь Эмилию Гершау?

Соколов спросил:

— Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора?

Он вспомнил, что его давняя подружка Вера Аркадьевна фон Лауниц, супруга крупного германского чиновника, при последней встрече в минувшем феврале, осведомила, что этот самый полковник Генрих Гершау якобы служит германской разведке. Соколов рапортом известил об этом начальника московской охранки Мартынова. Далее он этой историей не интересовался.

И вот теперь Распутин, попивая мадеру, задушевным голосом рассказывал:

— Да, эта самая Эмилия Гершау — урождённая москвичка, из богатого рода купцов Востроглазовых.

Соколов согласно кивнул:

— Да, встречал на приёмах, красивая женщина.

— Эмилия не женщина — розан цветущий! Такая аппетиктная, что слов нет. Пришла ко мне, слёзно просит: «Помогите, святой отец, мужа моего в Генеральный штаб перевести! Уж очень хочет мой Генрих карьер сделать, одолел меня просьбами: дескать, поклонись Григорию Ефимовичу! Ни в чём вам ради мужа не откажу». — Распутин завёл глазищи. — Как представлю её достоинства, так вот здесь, — ткнул себя пальцем в живот, — мурашки бегают. Пошёл я куда надо, везде отказ: «Хоть Генрих и не немец, а прибалтиец и на хорошем счету, да общественное мнение накалено против господ с иностранными фамилиями». Ну, кому — мнение, а мне — тьфу! Из кожи вылез, на той неделе у Сухомлинова перевод подписал. Нёсся в Москву, всё во мне огнём пылало — о свидании с Эмилией мечтал. Ох! — глубоко вздохнул, надолго замолчат.

Соколов с интересом подбодрил:

— И что дальше?

Распутин развёл руками, опрокинул со стола рюмку, вздохнул:

— А дальше — конфуз и сплошное недоразумение! Думаю: прибежит теперь ко мне красавица в «Метрополь», обрадую и такой карамболь закручу с ей — внизу люстры посыплются! Телефонирую. К аппарату Генрих подошёл. Объявляю: «Ну, полковник! Много сил и денег ты мне стоил, но перевел-таки тебя в генштаб». Отвечает: «По гроб жизни обязан! Куда прибыть за приказом?» — «Лично ты мне без интереса. Прикажи, полковник, чтобы Эмилия гнала в «Метрополь». Я там в «люксе» остановился. И побыстрее!» Засопел, засопел Генрих: «Эмилия какой день носу не кажет». «Как так?» — «Да убегла из дома. Поди, с кем роман закрутила!» Кумекаю: супруги своего добились и теперь хитрят, вокруг пальца меня обводят. А то ишь: «Убегла!» Ору в трубку: «Зачем врёшь, Генрих? Бога побойся! Накажет за враньё!» А он в ответ слезу в голосе пущает: «Клянусь, Григорий Ефимович, всеми святыми, нет её!» Ну, думаю, кажись, и вправду сбегла. Баба — она вообще дура, навроде воробья. А уж коли влюбится — так последнее разумение теряет.

Соколов полюбопытствовал:

— И что дальше?

Распутин продолжал:

— Интересуюсь: «Почему полиция плохо ищет?» — «Я не заявлял пока. К Маршалку в сыск не еду, потому как стыдно. Дело деликатное, сраму не оберёшься! Подожду малость. Коварная изменщица! За что такой позор? Эмилия растоптала мою честь. Руки на себя наложу! Или, хуже того, отправлюсь на передовую, сложу за царя и Отечество буйную головушку!» Я, понимаешь, расстроился. Чего ради, думаю, унижался, просил за Генриха? Чтоб он лопнул! А Генрих уже сам себя утешает: «Авось набегается, набегается и вернётся домой! Прощу её, так и быть».

— Стало быть, сильно переживает?

Распутин пожевал бороду, задумчиво протянул:

— Вроде бы и тоскует, а печали настоящей нет… Говорит много. И потом: коли жена исчезла, как же столько дней в полицию не заявлять? А то ишь — совестно, дескать, ему!

— Да, подозрительно! — согласился сыщик.

Распутин взволнованно продолжал:

— В том-то и вся штука! А мысль занозой сидит: дело-то я сделал, а Эмилия благодарить, как уговаривались, не желает?