Валентин Лавров - Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

Чтобы не попасться на глаза филёрам, которые вели наблюдение за посетителями Распутина, прошёл проходным двором и поднялся по чёрному ходу. Распутин, увидав нежданного гостя, обрадовался:

— Здравствуй, милый! Как хорошо сделал, что зашёл. Сейчас вместе с тобой обедать будем. Щи с кислой капусткой любишь? И селёдочка залом найдётся, и грибки солёные. Ну, снимай шинель. Как же я тебя люблю, граф!

В это время из дверей гостиной выскочила красавица Дуняшка — дочь Распутина. Она охнула:

— Ой, сам граф знаменитый пожаловал! — и побежала распорядиться на кухню.

Обед был простым и вкусным. Соколов не спешил сообщать дурную новость. Он знал: Пуришкевич — человек серьёзный, он люто ненавидит старца и на преступление пойти может. После обеда вдвоём удалились в знакомую комнатушку Распутина. Тут сыщик когда-то познакомился с Верой фон Лауниц. Подумал: «Минуло меньше трёх лет, а событий столько — на десятилетие хватит!»

Соколов сказал:

— Григорий Ефимович, ты в каких отношениях с Пуришкевичем?

— Это который в Думе про меня мерзости вякает? Да его в глаза ни разу не видел.

— И хорошо, постарайся и впредь с ним не встречаться. Он задумал на тебя дурное…

— Убить, что ль?

— С него и это станется. Так что остерегайся. А мой совет тебе: покинь Петроград на время, спокойней так будет.

Распутин с тоской взглянул на сыщика:

— Граф, милый ты человек! Мне и Государь то же советует. Всё тут опостылело. Сплю и вижу родное село Покровское, свой двухэтажный домик с деревянными колоннами и резными наличниками, речку…

Ничего тут, в столице, хорошего нет. Зависть да злоба. Даже удивляюсь: живут в столицах люди безбедно, всячески себя ублажают, голодными отродясь не были. А вот душою очерствели, в свирепости душевной пребывают, а милости, мира, кротости и терпения у них и не проси! Бог любит смиренных и кротких. Да как же таким злыдням праздник на сердце иметь? Сие толь же невозможно, как средь ночи солнцу засиять. Ты, граф, думаешь, что я не понимаю Юсупова? Насквозь его притворство вижу. Слова говорит сладкие, а смотрит на меня яко змей ядовитый. А я завет Христа помню, и люблю его, и жалею, и от себя не отталкиваю, потому как льнёт Юсупов ко мне. Проникнет моя любовь в душу его, и злоба на доброту переменится. Так-то! Приезжал Феля, в дом к себе зовёт. Ну и поеду, чего прятаться? Они ведь что мыслят: вся беда, дескать, в Гришке! Ан нет, милые, вся беда в вас самих, в том, что о себе много мыслите, а других потому ненавидите.

Распутин надолго замолк, поник головой. Старец глубоко вздохнул, продолжил:

— Рад бы бежать отселя, да давно не о себе пещусь. Сам знаешь, уходил к себе в Покровское, да тут такое без меня начиналось… — махнул рукой. — И царскую семью бросил бы, чай, не дети малые, сами должны на ногах крепенько стоять. Царевича Алексеюшку лишь до слёз жалко: такой он мальчик разумный, ласковый и душевный — ровно ангел. Я ведь ему нужен. Пропадёт он без меня. Ради него муки любые приять готов. Только ясно вижу его крестный путь… — Перекрестился. — Да на всё воля Божья!

И Соколов увидал: старец плачет. У сыщика у самого едва не навернулись слёзы. Он обнял Распутина, перекрестился на образ и сбежал по лестнице чёрного хода — как пришёл. Подумал: «Такой влиятельный человек, к миллионам прикосновенный, а живёт чуть не в трущобе. И денег спроси, больше трешника в доме не найти. Истинно святой! Когда я с Гришей приятельство завёл, совсем другого мнения о нём был, гораздо хуже думал. Да, необычайной, прекрасной он души человек».

Соколов вышел на Невский, решил: «Встречусь-ка я с Пуришкевичем! Скажу, что знаю о его замыслах. И пообещаю: если с головы Распутина хоть волосок падёт, то я ему, Пуришкевичу, голову оторву!»

Соколов отправился прямиком в Думу. Там швейцар сообщил:

— А Владимир Митрофанович секунд назад ушедши, прямо перед вами в коляску сели и покатили… Где живёт он в Петрограде? Откеля мне знать? Где-то, говорят, на путях, в вагоне.

— Хорошо, заеду завтра! — сказал сыщик.

…Этому намерению сбыться было не дано.

Роковой срок подошёл — вечер шестнадцатого декабря.

Юсупов ещё загодя сделал в подвале ремонт, устроил тут столовую, повесил картины, в ниши поставил китайские вазы, на пол бросил ковры, возле стола — шкуру белого медведя.

Когда читаешь мемуары Юсупова, то делается ясно: они написаны лишь для того, чтобы хоть как-то смыть с себя клеймо убийцы, благородством помыслов объяснить злодейство. Да и писал он их глубоким стариком, многое забывшим.

Иное дело — дневник Пуришкевича. Уже через несколько часов после убийства, находясь в пути к фронту, он так писал о подготовке к преступлению: «Юсупов передал доктору Лазаверту несколько камешков с цианистым калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым и шоколадным кремом и отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду…

Мы поднялись в гостиную. Юсупов вынул из письменного стола и передал Дмитрию Павловичу и мне по склянке с цианистым калием в растворённом виде, каковым мы должны были наполнить до половины две из четырех рюмок, стоявших внизу в столовой…»

Лазаверт стянул перчатки, бросил их в горящий камин.

— Чтобы вещественных доказательств не было!

Тут же из камина потянул отвратительный запах. Лазаверт спросил:

— Феликс Феликсович, не пора ли вам к старцу ехать?

— Распутин сказал, что его охрана разъезжается ровно в двенадцать, так что самый раз, с Богом. Я сегодня и в церковь сходил, свечи поставил за благополучный исход нашего дела. Откройте окно, дымно тут…

Юсупов отправился домой к Распутину, на Гороховую, 64. Чтобы ни с кем не столкнуться, поднялся по чёрной лестнице — для прислуги, кучеров, истопников. Постучал, двери открыл сам Распутин. Якобы в порыве сердечности Юсупов звонко поцеловал старца в уста.

Распутин подозрительно взглянул на гостя:

— Ну и целуешь ты меня, милый! Не иудино ли сие лобзание, а?

Юсупов смутился, но пробормотал:

— Как можно, святой отец!

Распутин вздохнул:

— Эх, в нынешние времена всё можно. То, что прежде было бесстыдным, нынче стало делом обычным и почтенным. Извратился народ. Знать, времена последние наступают. А у меня последние дни на сердце словно кошки скребут, так муторно. Кроме Ирины, точно у тебя никого нет?