Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Ордынский узел

Когда дело было сделано, и я помог князю Корнею улечься на топчан, он задержал мою руку в своей сухой горячей ладони.

— А что, Сашка, старик правду говорит?

Я притворно вздохнул:

— Не хочу тебя расстраивать, но, похоже, ты влип. И пойдут у вас детки один за другим: первый, третий, пятый, десятый… Смугленькие, в маму. Алгуй, Багдуй, Жулдуй, Тархай, Малахай…

— Постой! Как ты сказал — Тархай? Я вспомнил. Мне сиделец один в тюрьме про какого-то Тархая рассказывал. Говорил, будто там недолго с ним Тархая — татарина крещёного, держали. А он у Кончаки служил.

— А куда потом Тархай делся, не сказывал?

— Куда? Подожди. Вроде отпустили. А-а, вспомнил, забрал его из тюрьмы княжий боярин. Твердило, не Твердило… Микула, да — Микула! И будто слухи доходили, Тархай нынче вольно в городе живёт, кониной торгует.

Последние слова Корней уже дошептал, соловея смыкающимися глазами, притомился.

Это было кое-что. Тархай, Тархай… Где ж ты, Тархай?

Ясный день слегка примерк в моей душе, отягощённый нежданной вестью. У костра на улице крутился дед Тимофей, колдуя над котелочком в котором побулькивало варево из трав. Здесь же на обрубке ствола сидела Салгар и, явно мучаясь, неумело обдирала тушку птицы. Я уселся рядом с ней, забрал у нее дичину и начал щипать сам.

— Сашка, у тебя много ловчей получается, — хмыкнул старик. — Одно из двух: либо ты охотник, либо жрать сильно захотел.

— Мальчишкой в монастырской трапезной послушничал. Ну и вонищу ты развёл…

— О-о! — уважительно сказал дед. — Монашком стать хотел? А про отвар: горьким лечат, сладким портят, слыхал?

Котелок был поставлен на траву, остывать, его место занял закопчённый медный казан, куда старик загрузил обеих птичек. Ощипанные и выпотрошенные они стали не крупнее кулака. Сал-гар вернулась от берега, утираясь платом и подозрительно нюхая свои ладошки:

— Кровью пахнут… Ты, Саша, о чём задумался?

— Похоже, знаю теперь, где искать вашего Тархая. А это пахнет похуже: неприятностями. Придётся снова в город идти.

— Фи-и-у, — присвиснул старик. — Ох, и въедливый же ты мальчонка! Плюнь на всё, да как Корней поправится, отправляйтесь домой, на Москву. А я к дочке похромаю. Нет? Ну как хошь…

— Не знай, какой-никакой Салгар я, — сообщил Тархай.

Лавка торговца кониной стояла в длинной череде таких же лёгких дощатых балаганов в мясном ряду тверского торжища. Это были приземистые избушки, в задней части коих помещался склад-ледник. Передняя, открытая, с навесом и прилавком, выходила на длинный и узкий торговый проход. В торговой улице суетился покупательский народ и гремели голоса лавочников, зазывавших глянуть на товар. Отыскать в этой толчее и путанице базарных рядов нужную мне лавку, украшенную для вящей убедительности выструганной из дерева конской головой, оказалось не таким лёгким делом. Тем более, это был не первый облазанный мной вдоль и поперёк базар города. И вот теперь маленький редкобородый татарин, которого я распознал по подробному рассказу Салгар, начинает прикидываться валенком: «Я не я и лошадь не моя!».

Я вздохнул:

— Прости, батюшка, обознался, выходит… Мясца бы мне купить. Вот тот кусочек…

Того мига, на который торговец отвёл свой напряжённый взгляд, чтобы оглянуться на висящую за ним кобылью ногу, мне хватило: я невзначай прижал его руку с зажатым тесаком к столешнице, а у самого его живота очутился мой нож, по размерам самую малость уступавший средней величины мечу. Со стороны могло показаться, что покупатель и продавец о чём-то сговариваются с ухо на ухо. Обычное дело…

— Ножик опусти и шагай в лавку, — прошипел я. — Да не вздумай клёкот поднимать, степной орёл: я не один.

В леднике было сыро и зябко, пахло прелой соломой, которой укрывалось переложенное льдом мясо. Косой луч солнца из слухового оконца прорезал полумрак клети и падал на пол между наших ног. В луче кружились пылинки, поднятые с соломы.

— Так говоришь, ты не тот Тархай, которого эмир Кавгадый оставил ханскую сестру Кончаку охранять?

— Я не…я… — татарин затравлено посмотрел на меня. — Убьют меня, господин. Зачем я тебе?

— Ну, слава Богу, по глазам вижу, вспомнил, кто ты есть. Теперь и привет, который я тебе принёс от Салгар, по месту попадёт. Убить тебя не убьют, ибо я о нашей встрече никому не расскажу. Так что ты ещё не один табун по фунтам распродашь. Если, конечно, не откажешься со мной поговорить.

Кадык под пергаментной кожей торговца дважды прокатился вверх-вниз:

— Я скажу.

— Вот что более всего мне любопытно: это кто тебя поил той ночью как княгине Кончаке кончаться?

— Десятский Лавр, начальник караула… Сторожам тоже подали.

— Им-то хоть бы что, а ты к утру в дымину накачался…

— Татарин мало-мало пьет. Сама не помню…

— Частенько вы с Лаврушкой-начальником выпивали?

— Один раз только.

— А утром было что?

— Я не знай. Я в тюрьма просыпался. Говорят — за то, что Кончака-хатунь помирал. Как помирал, зачем помирал? А помирал, говорят…

Татарин сокрушённо вздохнул и швыркнул носом. Легкая испарина покрыла его лоб: боится, видать.

— Как же ты из колодок выбрался?

— Однако просидел десять, двадцать дней, Лавр пришла. И с ним ещё один — Микул-боярин. Говорят: душа у нас добрый. Говорят: будешь лавка торговать, только молчи. Никому не скажи как вина пил.

— Лавка эта чья?

— Мой лавка.

— У-у-у, вот, значит, как с нужными людьми пить! Молодец! Слушай, Салгар девчонку свою рожала ещё до тебя? Ну, до того как тебя прислуживать Кончаке прислали?

— До того, до того… Мой пришёл, девка большой был — один, два, три день. Тархай любит маленький Янжима. И Кончака любил Янжима.

— Кто это — Янжима?

— Салгар — большой, Янжима — маленький. Дочка.

— Ты, мужичок, ничего не путаешь? Сколько у Салгар детишек было?

— Один. Янжима.

На мгновение я засомневался в окружающем мире. Я хорошо знал способность многих сумасшедших убеждать собеседника в своей правоте. Помнится, жил у нас в селе Ваня-Дудка, так ему всё время чудилось, что он — разведчик Великого хана. И ведь грамоту разумел, паразит. А потому редкий год он не пытался с кем-нибудь из проезжих переслать в Орду бересту, в которой он, Дудка, мелкими буквами доносил обо всех творящихся в селе безобразиях. Грамотки те под громкий хохот читали вечером на гульбищах, и из них деревня узнавала тайну отцовства всех девятерых детишек разбитной Дуськи-Гулёны и более крупные тайны, вроде той, кто стянул старый хомут со двора старосты. Разоблачённые сельчане не раз бивали Дудку. Но это только укрепляло его уверенность в том, что он истинный разведчик во вражеском стане. Стоило подойти к Ваньке и, сделав серьёзное лицо, заговорщически передать привет от хана Менгу, как он проникался к тебе полным доверием.