Кирилл Еськов - Показания гражданки Клио

Было здесь и еще одно, достаточно забавное, привходящее обстоятельство. Всю жизнь прокуратору исподтишка тыкали в нос пятым пунктом, подмоченным матушкой-самниткой. В итоге он, как часто бывает, превратился в умопомрачительного римского патриота и интересы Империи искренне воспринимает как свои кровные. Иначе он, надо думать, никогда в жизни не дал бы мне разрешения (пусть даже и устного, неофициального) на проведение такой скользкой во многих отношениях операции, как «Рыба».

…Прокуратор был хмур, а пепельные рассветные тени сообщали его лицу дополнительную мрачность. «Ты что это тут понаписал? — возгласил он сиплым кавалерийским басом, тыкая в моем направлении листком рапорта, брезгливо придерживаемым за уголок. — Суда и отставки ему, видите ли, захотелось! А блевотину, которую ты тут развел, стало быть, я должен прибирать? Или, может, Александр Македонский? Писатель хренов!.. Аналитик, мать твою… перемать… в крестовину — в Бога — в душу…» На этом месте я мысленно перевел дух и, потупя очи, стал терпеливо ждать неизбежного теперь финала: «Искупишь работой!»

— …В общем так, трибун: забери свою писанину — с глаз моих долой; нехрена сопли по столу размазывать — искупишь работой. А теперь давай к делу. Что у тебя там по операции «Рыба»? Что дело — дрянь, это я уже понял из твоей писульки; давай излагай конкретные соображения.

Итак, прокуратор нынче в ипостаси «Отец-командир», что весьма отрадно. Ипостась, любимая, кстати, и самим прокуратором — как не требующая особого искусства перевоплощения.

— Насколько я понимаю, трибун, от меня требуется найти способ освободить твоего Иешуа; это будет, конечно, нелегко, но…

— Совсем напротив, Игемон; вам следует утвердить тот смертный приговор, который наверняка вынесет ему Синедрион. Важно лишь, чтобы они не убили его сами, а передали для совершения казни в наши руки.

— Как!? Я не ослышался, трибун? Я, конечно, солдат, а не контрразведчик, и могу не понимать каких-то тонкостей твоего ремесла, но все-таки… Этот Иешуа — ключевой агент в стратегической операции, влияющей на судьбы Империи; ты сам мне говорил, что замены ему нет и не предвидится. Это же… ну вроде как господствующая высота; а господствующую высоту положено удерживать любыми средствами, не считаясь с потерями. Так или нет?

— В принципе, да. Но все дело в том, что Иешуа нельзя так вот в лоб назвать «моим агентом»…

— То есть как это — нельзя? — «Отец-командир» исчез, будто его и не было никогда. А передо мною воздвигся подернутый изморозью гранитный истукан, «Государственный чиновник третьего класса. VIII в. от осн. Рима, неизв. автор». — Извольте объясниться, трибун. Правильно ли я вас понял, что на протяжении двух с лишним лет вы финансировали из казенных средств неподконтрольную вам подрывную организацию?

— Никак нет, Игемон. Вся деятельность Назареянина и его секты находилась под полным нашим контролем — и чрезвычайно эффективным. Главное же наше достижение — то, что Назареянин до сих пор об этом контроле не подозревает и полагает, будто он абсолютно свободен в своих словах и поступках. Я, Игемон, имел в виду лишь то, что к нему нельзя предъявлять такие же требования, как к кадровому сотруднику разведки, прошедшему соответствующую подготовку. Беда в том, что в последние дни Иешуа пережил столь сильный психологический криз, что это сделало его непригодным для дальнейшего использования в роли религиозного лидера: он вознамерился добровольно погибнуть, приняв на себя все грехи мира — ни больше, ни меньше. В связи с этим возник следующий план завершения операции…

Прокуратор слушал не перебивая, а когда я закончил — воззрился на меня в тяжком изумлении.

— Ты что, трибун, шутки пришел сюда шутить? Или не проспался после вчерашнего? Чтобы покойник ожил на третьи сутки после погребения и принялся разгуливать средь бела дня, ведя назидательные беседы, — да кто же в такую хрень может поверить? Конечно, евреи — народ темный и суеверный до крайности, но это уж даже для них чересчур. Да и по технике эта твоя подмена… Представь-ка себе, что Каиафе пришло в голову посетить место казни (а ведь с этого извращенца станется!) и присмотреться к лицу распятого. Ты соображаешь, каких масштабов скандал возникнет? Это не говоря уже о том, что все учение этого твоего пацифиста отныне и навеки будет скомпрометировано насмерть…

— Это предусмотрено планом, Игемон, — пытался возражать я, в душе, однако, сознавая, что он прав; тем более, что все эти соображения (а также множество других) я сам этой ночью приводил Фабрицию. Беда в том, что выбирать нам просто не из чего, а вот этого-то прокуратор, к сожалению, пока не уяснил.

— А теперь послушай меня внимательно, трибун, — промолвил Пилат ровным глуховатым голосом, и я внутренне подобрался: в этой ипостаси прокуратор являлся нечасто, а только она и давала представление о том, сколь опасен может быть этот человек.

Твой хитрый замысел на самом деле просвечивает насквозь. У тебя недавно приключился крупный провал (в Галилее, кажется, я не путаю?), и, чтобы его прикрыть, ты нуждаешься в крупном же успехе. Фортуна, однако, повернулась к тебе задницей: следует предательство Иуды, и ты теряешь еще и Назареянина; правда, в последний момент удалось предотвратить его ликвидацию — тут честь тебе и хвала. «Отмыть» живого Назареянина на самом деле можно, но это тяжелая, кропотливая, а главное, — медленная работа, тебе же необходим быстрый успех. Вот тут-то в твою умную голову и приходит идея — выдать нужду за добродетель: Иешуа, видите ли, повредился умом и все равно ни на что больше не годен, так что это даже вроде как хорошо, что он арестован. А мы теперь по-хитрому выведем его из игры, устроив напоследок грандиозный спектакль — так сказать, по мотивам его проповедей — да такой, что его секта разом процветет, даже лучше, чем при живом лидере. Одним словом: р-р-раз — и в дамки! Правильно я говорю?

Так вот, трибун: план твой я не одобряю, а в помешательство Назареянина — просто не верю. Вся твоя затея — это чистейшей воды авантюра, да к тому же техническая ее сторона подготовлена через пень-колоду. За каким дьяволом ты лезешь на рожон? Я уже один раз сказал и еще раз повторю: с твоими провалами мне все ясно, работай дальше и не дергайся; как я буду тебя отмывать перед начальством — это мои проблемы, а не твои. Кстати, об отмывке: не забудь, что именно сегодня мы могли бы освободить Назареянина вчистую, не вызывая вообще никаких вопросов, — в соответствии с обычаем пасхального помилования одного из осужденных.

Короче говоря, трибун, диспозиция будет такова. Мы сейчас расстанемся, и дальше ты будешь действовать самостоятельно, безо всяких консультаций со мной. Полагаю, что у тебя хватит здравого смысла сохранить Назареянина и воспользоваться для этого пасхальным помилованием. Я же сейчас сяду играть в поддавки с Синедрионом; они ведь наверняка захотят не только устранить Назареянина, но и перепихнуть саму казнь на меня, а самим остаться чистенькими. Только этот номер у них не пройдет — я в любом случае заставлю их расписаться собственным дерьмом на каждом листе этого протокола. А пока мы с Каиафой будем перепихивать арестанта друг дружке, ты вполне успеешь подготовить толпу на площади перед преторией — так, чтобы при моем вопросе: «Кого отпустить вам?» они кричали: «Иешуа Назареянина!» громко и внятно. У тебя в запасе не меньше трех часов — вечность!