Кирилл Еськов - Показания гражданки Клио

С этого момента между друзьями возникает трещина, стремительно разрастающаяся в пропасть. То, что застает Сайго в столице, превосходит худшие его ожидания: французская Директория, постперестроечная Россия периоды «Большого Хапка» неприглядны повсюду, и Япония — никакое тут не исключение. Купающиеся в роскоши нувориши, коррумпированные чиновники, правительственная администрация, сросшаяся с «Мицуи» и прочими дзайбацу до состояния сиамских близнецов… Безжалостный прагматик Окубо, своеобразный гибрид Столыпина и Чубайса, железной рукой проводит свою политику «укрепление армии через обогащение страны»: отныне Япония нуждается в олигархах, самураи же списаны как бесполезный балласт. С 1872 года армия начинает формироваться на основе всеобщей воинской повинности, и существование отдельного военного сословия становится нелепым анахронизмом. В бессильном гневе наблюдает Сайго, как десятки и сотни тысяч людей («цвет нации!») лишаются не только источника существования, но и — что для японца несравненно важнее — его смысла; дальнейшая судьба выброшенных на обочину жизни самураев никого в правительстве, похоже, не волнует.

Неспособный помешать подобному развитию событий, Сайго уходит в отставку и вторично возвращается домой, в Кагосима. По стране между тем прокатывается целый ряд самурайских и крестьянских восстаний (спохватились по благословенным старым временам!). Сайго — ортодоксальный конфуцианец, для которого идеалы лояльности святы — подобных действий не одобряет, но когда в 1877 году восстает его родной клан Сацумо, он оказывается против воли втянут в это безнадежное предприятие. Дальше — шаг по шагу — обстоятельства принуждают отставного генерала возглавить войско мятежников. Ну и наконец последняя битва; сцена выдержана в классической эстетике: самураи против солдат новой, регулярной армии, фамильные мечи против магазинных винтовок… После того, как Сайго совершил харакири, среди традиционалистов не осталось сколь-нибудь авторитетных фигур, способных стать «центром кристаллизации» нового мятежа, и Япония дальше не знала правых путчей аж до 1930 года.

Друзья-враги обрели в итоге каждый свое, в строгом соответствии с каноном: Сайго — хоганбиики, Окубо — возможность беспрепятственно вершить политику «укрепление армии через обогащение страны».

…Интересно, какой гениальный Мастер срежиссировал этот спектакль, превратив текущую реальность Реставрации Мэйдзи в декорацию, единственное назначение которой — служить фоном для эпической истории последнего истинно японского героя? При этом режиссер даже и не пытается придать сюжету своей пьесы черты реалистичности — напротив! Противостояние Сайго и Окубо демонстративно, вызывающе архетипично — и именно эта архетипичность оказывается единственно надежным якорем для зрителя-японца, потерявшего самого себя в бушующем море Смутного Времени Мэйдзи. Социотерапевтический эффект пьесы был колоссален; именно та самоотдача, с которой отыграли свои роли главные исполнители — Сайго (Герой) и Окубо (Антигерой) — и спасла тогда японцев от потери национальной идентичности. Действительно гениально и по замыслу, и по исполнению!

Дальше, к сожалению, дело перешло в руки Подмастерьев, лишенных не то что гениальности Мастера, но элементарного вкуса. Японский трагический герой по определению не вправе рассчитывать ни на что, кроме хоганбиики, однако император Мэйдзи торопливо устраивает полную реабилитацию Великого Сайго, чем нарушает не только законы жанра, но и законы страны (генерал, как ни крути, совершил государственную измену), а самое главное — невольно наводит на мысли о невсамделишности, срежиссированности происшедшего. Ну, а уж посмертное повышение придворного ранга Сайго до третьего, полагавшегося только высшей аристократии (при жизни же тот, напомню, вообще отверг пожалованный ему ранг), — это просто черный юмор из того же ряда, что посмертное присвоение Высоцкому звания Народного артиста России. Скомкали Подмастерья и линию антигероя. По канону Окубо просто обязан был бы дожить до триумфа своей политики — победы над Россией в 1905 году, оставшись, невзирая на это, в глазах японцев лишь темной тенью за плечом благородного Сайго — но нет. Спустя некоторое время он был убит на улице фанатиками-самураями (из числа тех клоунов, что полагали даже телеграф осквернением родной земли и оттого, беседуя близ линий электропередач, прикрывали головы специальными белыми веерами). Что ж, новое время — новые песни… Понятно, отчего тот герой — последний.

Меня же во всей этой истории более всего занимает вот что: интересно, это Юлия Латынина использовала в своем блистательном «Инсайдере» историю Сайго и Окубо, или наоборот — тот неведомый Режиссер эпохи Мэйдзи взял в качестве литературной основы для своего сценария латынинское повествование о том, как благородный террорист и коррумпировнный прагматик, играя на пару, круто кинули совсем уж было схарчившую их родину Заморскую Сверхдержаву? Логичнее, конечно, предположить что и Латынина, и Режиссер просто имели дело с одним и тем же объективно существующим информационным объектом, что открывается людям, когда их страна попадает в сходные обстоятельства однако я не могу исключить и прямое заимствование японцами информационных объектов из будущего…

А что тут такого? — это ж ЯПОНЦЫ! Эти еще и не такое могут. Ну вот, например…

На сцене — куча народу в японских прикидах: кимоно, халаты-хитатарэ, ками-симо — костюмы из «верха»-катагину (куртка с жесткими плечами) и «низа»-хакама (штаны, похожие на юбку, с очень низким швом посредине и разрезами по бокам) или нага-бакама (церемониальные штаны для особо торжественных случаев, волочащиеся по полу как шлейф), хаори — костюмы для верховой езды, вместо куртки с плечами, по покрою как кимоно; у всех самурайские прически-пучки.

Поскольку различать японцев в лицо европеец все равно не способен, мы будем обозначать действующих лиц по деталям их туалета.

На стенах — картины Акэти Мицухидэ (но не того, что отравился рыбой фугу, а того, что зарубил Ода Набунагу); в углу столик с типа-икэбаной цветы сливы в золотой вазе, и громоздящиеся едва ли не до потолка стопки книг — от фолиантов в телячьей коже до бульварных покет-буков в мягкой обложке.

В центре сцены — средних лет джентльмен в простом стального цвета хаори с вышитым моном (родовым гербом) — змеей. Остальные образуют почтительный полукруг.

Человек в хаори со змеей. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едет гонец. Из Пизы.

Человек в синем хитатарэ. А где это — Пи-за?