Евгений Коршунов - Чернее ночи

И уже через несколько минут разговора (допроса!) он стал сбиваться и путаться в ответах, и прижатый вопросами Санникова к стене, в конце концов в отчаянии воскликнул:

— Я не могу сейчас продолжать этот разговор, не могу давать удовлетворительные ответы на ваши вопросы! Да, обстоятельства против меня, и я чувствую себя как во враждебном лагере, вы все, все против меня!

Он метался по комнате под взглядами не спускавших с него глаз бывших товарищей по партии, и лица их все больше и больше мрачнели.

— Виктор! — резко остановился он вдруг перед Черновым. — Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь... Как мог ты прийти ко мне с таким... с таким гадким подозрением?

— Да, мы много лет были с тобой друзьями, — опустил глаза Чернов. — И мне сейчас тяжелее, чем другим товарищам. Но... — Он вдруг вскинул голову, и на лице его отразилась надежда: — Ты знаешь, в революционном движении оступались многие. Но когда они раскаивались — вспомни Дегаева — и приходили с повинной, им давали возможность искупить вину и потом уйти из революции, скрыться с глаз долой. Мы можем, я думаю, дать тебе такой шанс, Иван Николаевич...

— Но для этого надо, во-первых, раскаяться, а во-вторых, доказать свое раскаяние, искренне сообщив о своих связях с полицией, раскрыв всю глубину своего падения!

Сказав это, Савинков перевел взгляд на Попова, одного из тех, кто до самого последнего момента не верил в предательство Азефа и был приглашен сюда в качестве полномочного представителя тех боевиков, которые продолжали выступать на стороне своего «генерала».

На лице Азефа отразилось замешательство. Он уже сумел собраться и должен был принять мгновенное решение. Действительно ли партия дает ему шанс сохранить жизнь? Ведь его разоблачение — это прежде всего удар по партии! Да, Дегаеву жизнь сохранили, как и никоторым другим отступникам, пошедшим на сотрудничество с полицией, но потом раскаявшимся... А если сказанное Черновым — ловушка? Если у эсеров все же нет твердых доказательств против него? Тогда единственным таким доказательством станут его собственные признания? И тогда, если даже ЦК решит дать ему возможность уйти со сцены без скандала, все равно объявится какой-нибудь фанатик вроде Савинкова или Карповича, который найдет возможность пристрелить его, как бешеную собаку!

— Мне не в чем раскаиваться! — с возмущением отрезал Азеф. — За меня говорит вся моя жизнь. И если бы цареубийство, которое я организовывал на «Рюрике», совершенно случайно не сорвалось, вы бы сейчас разговаривали со мною по-другому!

— В таком случае... — Савинков встал, и его примеру последовали его товарищи. — Мы уходим, но вынуждены поставить вам, Иван Николаевич, условие: завтра явиться к полудню на квартиру к Чернову.

Чернов и Попов в знак согласия разом кивнули.

— Вы даете слово? — холодно продолжал Савинков.

— Даю! — выдохнул Азеф. — К этому времени я успокоюсь, и мы можем продолжать наш разговор в нормальной обстановке...

Страх, терзавший его все это время, исчез: самое главное, его не убили сейчас, на месте, а это значит — игра продолжается, а значит, есть шанс и на выигрыш.

«Уходя, не подали руки», — поражалась потом в показаниях Судсбно-следствеипой комиссии ЦК ПСР Любовь Григорьевна.

— Зачем они приходили? — встревоженно спросила она мужа, как только за ушедшими закрылась дверь.

— Там им что-то неясно в связи с моей поездкой в Берлин, — почти весело ответил Азеф.

— Что же в этом может быть неясное? — искренне удивилась Любовь Григорьевна.

— Да вот... Они думают, что я был не в Берлине, а в Париже, у Ратаева. Кому-то показалось, что меня видели возле его дома.

— Но ты же мог сказать им, что был у директора «Алгемайне Электриститетс Гессельгаафтс», договаривался с ним о службе?

— И тогда бы не видать мне этой службы как собственных ушей. И вообще, отстань от меня. Замолчи! Ты ни черта не понимаешь и не лезь не в свои дела!

Лицо его перекосилось от злобы, и он заметался по квартире, хватая то заранее приготовленные баулы, то какие-то случайные вещи, попадающиеся под руки. Потом успокоился, прошел к своему письменному столу и стал лихорадочно просматривать бумаги, которые доставал из ящиков. Одни из них бросал в баул, другие оставлял на столе. Затем тщательно просмотрел оставленное на столе, кое-что порвал, сунул в топку печки-голландки и поджег, в баул сунул чертежи летательного аппарата инженера Бухало, письма от друзей по партии, письма Сазонова из Шлиссельбурга, а «предсмертное» письмо матроса Авдеева, так и не выстрелившего в царя на «Рюрике», положил посредине стола как доказательство того, что цареубийство он готовил всерьез.

Было полчетвертого ночи 6 января 1909 года.

— Мне нужно срочно уехать, — сказал он молчаливо следящей за его действиями жене. — У тебя есть деньги?

— Пятьсот франков, — все еще не понимая, что происходит, тихо отозвалась она.

— Дай мне триста... На первое время хватит.

И, поймав ее печальный, полный недоумения взгляд, взорвался:

— Да пойми же ты наконец, меня оклеветали и травят. Я должен уехать, чтобы успокоиться и очиститься от всей этой грязи, которую вывалила на меня полиция с помощью негодяя Бурцева. Мне нужно собрать доказательства своей невиновности и подготовиться к оправдательному суду партии!

Он бросился в переднюю и стал одеваться.

— Можно я провожу тебя? — робко последовала за мужем Любовь Григорьевна.

Он безразлично пожал плечами, и она тоже стала одеваться.

«...Мы вышли на улицу, — рассказывается в протоколе ее допроса Судебно-следственной комиссией. — Он даже не посмотрел на ребят... «Да, — говорил он мне потом, — я не хотел бы, чтобы мои дети были революционерами!»

«...И вот мы с ним всю ночь, до самого утра бродили по улицам... Это был такой ужас... Он был прямо-таки противен, ужасно неприятен!

Какой-то страшный жалкий вид... все время он оглядывался по сторонам и все боялся, что за ним следят... Он уже успел перед этим из гостиницы отправить свои вещи на вокзал Сен-Лазар.

И вот мы гуляем, и он мне говорит, что «мне бы только отсюда выбраться!». Я говорю: «Что это значит, почему ты считаешь свое положение таким ужасным?» — «Да, — говорит, — мне бы только выбраться отсюда, тогда мне наплевать на все, а вот твое положение действительно ужасное». Это было все, что он мог сказать мне, больше он ничего не сказал. Я так и не понимаю, почему мое положение казалось ему таким ужасным.

И вот он так все ходил и оглядывался, потом зашел в маленький кабачок на Монмартре, когда вышли оттуда, сели на извозчика, и он все оглядывался по сторонам, смотрел, не следят ли за ним. Приехали на вокзал. На вокзале, кроме сторожа, никого не было, только один сторож-француз подметал вокзал, но он и его боялся. Это было в 5 часов утра. Я пошла домой, а он поехал в Бордо».