Евгений Коршунов - Чернее ночи

— Меня давно уже никто не ждет, — помедлив, ответил он. — Жениться я так и не собрался, прожил всю жизнь бобылем, а бобыль — он и есть бобыль. Так что...

— Ну вот и посидим, поговорим, — воспринял я его слова как согласие и продолжал, принимая его тон: — И меня дома никто не ждет. Вы, наверное, знаете, что наши семьи эвакуированы из Бейрута...

Он тяжело вздохнул, и кивнул, и тут же засомневался:

— А как же баронесса Миллер? Она же просила меня привезти Тургенева... Я не могу ее подводить, я обещал...

— Но мы же ненадолго. А потом я вас быстро довезу... Договорились? Тогда видите: впереди «Подкова», хорошее кафе, я его знаю — отличные кастальеты, шиш- кебаб, форель... А уж про арак и говорить нечего — привозят из Сирии, лучший на весь Ближний Восток.

Кадык, остро выпирающий на тощей, морщинистой шее Никольского, дернулся, словно он сглотнул слюну. И все же что-то мешало ему окончательно принять мое приглашение...

— Видите ли, господин писатель, — начал он смущенно, и тут я понял его смущение.

— Я хотел бы, чтобы вы стали сегодня моим гостем, — поспешил я, — Извините, что зову вас в кафе, а не домой. Но жена в эвакуации, а холостяцкие трапезы вам наверняка надоели так же, как и мне.

— Право же, мне так неловко, — вздохнул он. — Вот если бы на паритетных началах. Но...

Он отвернулся и с трудом выдавил:

— Но... я, честно вам признаюсь, сейчас на мели. А баронесса обещала мне выплатить сегодня вечером жалованье на следующий месяц...

...В «Подкове» в этот час никого не было, кроме двух бородатых, свирепого вида парней в пятнистой форме, занявших столик в дальнем углу. Они пили пиво, положив перед собою на красную топорщащуюся от крахмала скатерть автоматы АК-47. Их цепкие взгляды схватили нас еще па пороге и проводили до столика, избранного для нас самим Валидом, хозяином кафе, высоким человеком неопределенного возраста с кирпичным, словно нарисованным, румянцем на бледных, впалых щеках.

Валид, мой многолетний знакомец, был, как всегда, сама любезность.

— Мезу [1] Определенный набор из нескольких блюд. Малая меза — не менее семи. , месье? — склонился он в полупоклоне передо мною, как только мы уселись за стол подальше от окна, выходящего на набережную. — Большую? Малую?

Я переадресовал взглядом его вопрос Никольскому, и Валид сразу же переключил внимание на него.

— Нет, нет, — поспешно затряс головою Никольский, — на ночь это будет слишком тяжело, да и вообще... врачи запретили мне есть слишком много... Вот если бы хороший шиш-кебаб... помягче... — Он робко посмотрел на меня, как бы спрашивая разрешения на дальнейшее, — ...и... ладошку [2] Небольшая плоская бутылка. арака.

Видя, что я одобряюще киваю, приободрился и продолжал уже увереннее:

— У вас что... «Пайян»? Из Эс-Сувейды?

— Сирийского больше не держим, — обиделся Валид. — Наш, ливанский. «Тума». «Ксарак».

И опять я увидел на лице Никольского смущенный вопрос — хозяин называл самые дорогие сорта арака, местной анисовой водки, славящейся своими целительными свойствами.

— По хорошему шиш-кебабу и пару ладошек «Ксарака», — заказал я, кладя конец душевным терзаниям старого библиотекаря.

И не успел хозяин кафе отойти от нашего столика, как перед нами появился официант — мальчишка лет пятнадцати в ладном костюме морковного цвета.

Он ловко расставил перед нами тарелки и небольшие стаканчики, разложил ножи и вилки, тугие салфетки и исчез, словно растворился в воздухе. А ему на смену уже несся другой официант — такой же мальчишка в таком же морковном костюме, лихо держащий на растопыренных пальцах поднятой над головою руки сверкающий никелем поднос с бутылкой минеральной воды и двумя плоскими, размером с ладонь бутылочками чистейшего арака — именно за размер и форму они и именовались в обиходе «ладошками».

За араком последовали овощи, а еще через четверть часа нам подали и блюдо с шиш-кебабом, нежнейшими кусочками мяса, зажаренного на вертеле и прикрытого, чтобы дольше не остывало, хрусткими лепестками хобза, пресной пшеничной лепешки.

Никольский ел медленно, маленькими кусочками, аккуратно работая ножом и вилкой и время от времени прикладываясь к стаканчику арака. После первого же стаканчика глаза его заблестели, серое, пергаментное лицо порозовело.

Мы болтали о погоде, о довоенном Бейруте, об общих знакомых в здешней колонии русской эмиграции. Постепенно мы добрались и до «событий», как здесь именовали гражданскую войну, считая почему-то неприличным именовать эту войну войною. Зашел разговор и об убийстве Абу Асафа, событии недельной давности.

Второе бюро и контрразведка палестинцев за это время успели восстановить ход событий, предшествовавших трагедии. Газеты сообщали, что имя Абу Асафа уже несколько лет значилось под номером один в списке палестинских деятелей, приговоренных Тель-Авивом к смерти. Сообщалось, что государственный прокурор выдвинул обвинения в заговоре с целью убийства против некой сестры Фелиции, чья начиненная взрывчаткой машина взорвалась, когда мимо проезжал со своими людьми этот палестинский деятель.

Отмечалось, что подозреваемая прибыла в Ливан несколько месяцев назад с британским паспортом и документами солидной международной благотворительной организации и была известна в палестинских кругах своей филантропической деятельностью.

После гибели Абу Асафа она исчезла. За сведения, могущие привести к аресту предполагаемой преступницы, прокуратурой предлагалось солидное вознаграждение. Газеты не сомневались, что следы ведут в Тель-Авив, и публиковали ретроспективные рассказы о террористической деятельности израильских спецслужб.

— Ловко все-таки они сработали! — вырвалось у меня, когда принялись за эту тему.

Никольский отодвинул недопитую чашечку кофе и иронически улыбнулся:

— Эффектно, ничего не скажешь. Политическая акция, сработано на публику. Да вот только что это изменит? Таких, как Абу Асаф, у палестинцев тысячи. А теперь он еще и мученик, погиб за дело своего народа.

Он откинулся на спинку стула и многозначительно замолчал, словно что-то знал и решил не договаривать.

Хороший ужин подкрепил его, и теперь передо мною был уже совсем другой человек, уверенный, знающий себе цену и в чем-то, как мне показалось, таинственный.

— Сколько же вам лет, господин писатель? — неожиданно спросил он, и в голосе его была снисходительность человека, прожившего долгую жизнь.

Я назвал свой возраст, и он вздохнул:

— Сгодились бы мне во внуки...

Я согласно кивнул, инстинктивно почувствовав, что захмелевший от хорошей еды и анисовой водки старый библиотекарь настроился на воспоминания.

— Да, у вас за плечами, наверное, интереснейшая жизнь, вам есть о чем рассказывать, — осторожно подтолкнул я его.