Валерия Вербинина - Московское время

— Ну, как тебе Былинкин? — вполголоса спросила Ленка, когда Нина на лекции села рядом с ней.

У Ленки Елисеевой были блестящие глаза, волосы неяркого мышиного цвета, но уложенные модными волнами, и вздернутый носик. Она не производила впечатления красавицы, однако умела выгодно себя подать, никогда не унывала и за словом в карман не лезла.

— Конечно, вариант так себе, — продолжала Ленка, не дожидаясь ответа подруги. — Живет с родителями, еще там тетка больная. А у Радкевича четыре комнаты, представляешь?

— Кто такой Радкевич? — спросила Нина машинально.

— Ты забыла?! — поразилась Ленка. — Это же он нас вчера в театр провел! Я вообще театры не люблю, но они чем хороши? В театре можно встретить приличного человека…

И она хихикнула. Нина застыла на месте, испытывая мучительную неловкость. Ей и в голову не приходило, что в театр можно ходить не спектакли смотреть, а с совершенно другой, практической целью.

— Кстати, он в разводе, — добавила Ленка.

— Кто?

— Да Радкевич же!

— А я вчера видела, как бандитов задерживали, — ляпнула Нина и тотчас пожалела об этом.

— Да ну! Где?

Шепотом, чтобы не привлекать внимания профессора, который увлеченно говорил о французском классицизме, не забывая для проформы изредка ввернуть цитату и из какого-нибудь коммунистического авторитета, Нина рассказала свое приключение, утаив впечатление, которое на нее произвел Опалин.

— Интересно, а в газете об этом напишут? — добавила Нина. — Или, может, уже написали?

— А тебе бы хотелось, чтобы в «Правде» тебя пропечатали? — прищурилась Ленка.

— При чем тут я? — искренне изумилась Нина. — Там милиционеры жизнями рисковали…

— Ну и что? — пожала плечами Ленка. — Это же их работа. — Однако своим вздернутым носиком она уловила: дело не только в ночном происшествии, но и кое в чем другом. — Тебе кто-то понравился? — спросила она с любопытством.

— Не знаю, — помедлив, сказала Нина.

— Ну, получают они в угрозыске неплохо, — заметила Ленка, подумав. — Только зачем тебе это? Сидеть дома и думать, когда муж вернется с работы и вернется ли вообще — тоже мне, удовольствие! Нет, работа должна быть чистая… и безопасная… а если он за границу ездит, тогда совсем хорошо. Вещи привозить будет, подарки…

— Профессор на нас смотрит, — быстро шепнула Нина. — Сейчас сделает замечание…

Она сделала вид, что записывает в тетрадке для конспектов.

— Не умеешь ты, Нинка, жить, — вздохнула Ленка, качая головой.

«А ты умеешь?» — хотела спросить Нина. Но промолчала, потому что не любила конфликтов.

Она почему-то была уверена, что скоро опять встретится с Опалиным. Наверное, он пригласит ее для… как это называется… дача свидетельских показаний, кажется. Но никто ее не приглашал, в газете о задержании банды сообщили несколькими скупыми строчками без подробностей, и вообще внешне в жизни Нины мало что изменилось. Пальто ее благодаря чудо-средству Доротеи Карловны было спасено. По-прежнему бабка Акулина закатывала эпические скандалы, по-прежнему графиня не покидала своей комнаты, а Ирина Сергеевна изумляла всех прическами, созданными ее мужем. Таню Киселеву навещал один кладовщик, и Таня откровенничала с Зинаидой Александровной, рассказывая, как кладовщикам хорошо живется и как они воруют продукты, выручая таким образом в месяц по три тысячи рублей. По-прежнему Ломакины ходили гладкие, сытые и довольные собой, а их старший сын Степа расстался с невестой, которая не понравилась его родителям, потому что не имела отдельной жилплощади. По-прежнему Родионов заводил у себя в комнате патефон и ставил пластинки Вертинского, Семиустов изводил всех разговорами о напряженном международном положении, а его жена носила авоськи с продуктами и говорила только о том, кто из писателей к какому распределителю прикреплен. В комнате Морозовых снова объявилась моль, которую они безуспешно пытались вывести уже несколько лет. Раньше смешливый Василий Иванович, обладавший даром все обращать в шутку, убеждал жену, что моль как троцкисты: чем больше с ней борешься, тем больше ее становится, но после 37-го года отец Нины шутить на эту тему перестал.

— Зина! Зина, хватит метаться и хлопать руками! Зина, ты же видишь, она нас все равно не боится. Зина, оставь эту мерзавку, дай ей спокойно умереть от старости!

— Но она же все съест! — негодовала Зинаида Александровна и хватала газету.

— Зина, даже «Правда» тут бессильна! — кричал Василий Иванович и хохотал. Зинаида Александровна делала вид, что сердится, но про себя вспоминала, как кажущаяся легкость характера мужа помогла им выжить во время революции и последовавшего за ней хаоса. Юмор мужа, его неиссякаемое жизнелюбие, его желание верить в лучшее, несмотря ни на что, придавали ей сил жить дальше и тащить детей. Двое старших давно обзавелись своими семьями, уехали в другие города и теперь стали, как говорится, «отрезанным ломтём». Они изредка писали родителям, но, в сущности, жили своей жизнью. Нина, несмотря на сложное время, получила всю любовь и заботу, какие обычно выпадают на долю поздних детей. Это не сделало ее ни эгоисткой, ни избалованной девочкой; она была добрая, скромная, покладистая, и все же отчего-то Зинаида Александровна не переставала за нее волноваться.

Впрочем, в последнее время она волновалась из-за всего. Жена Василия Ивановича работала машинисткой в издательстве, выпускавшем книги для детей. Казалось бы, не может быть места тише и приличней, но и в издательстве случались склоки и сведения счетов, приводившие Зинаиду Александровну в ужас.

В еще больший ужас она пришла, когда дочь, насмотревшись фильмов, решила стать актрисой. Василий Иванович никак не мог считаться домашним деспотом, но он все же был музыкантом, имел понятие о театральной среде, и при мысли, что его дочь в ней окажется, испытывал смятение. В конце концов удалось склонить Нину к компромиссу, и она, к облегчению родителей, провалившись на актерском факультете, поступила на театроведческий. Само собой, соседи обсуждали ее выбор — каждый со своей точки зрения.

— Сейчас все образованными стать хочут, — зловеще молвила бабка Акулина. — А зачем, и сами не знают.

— И кем же вы будете, когда кончите курс? — полюбопытствовал Ломакин, прищурившись.

— Театр — это хорошо! — одобрил Семиустов. — Некоторые драматурги такие авторские загребают…

— Но она же не пьесы писать будет, — вернула Семиустова на землю супруга, — и потом, не все драматурги купаются в золоте…

— Я иногда делаю прически актрисам, — сообщил парикмахер. — Но работать в театре я бы не стал!

Родионов сказал, что он вообще не понимает, что такое театроведение. Доротея Карловна попыталась объяснить, но не слишком преуспела. Позже Таня Киселева, курившая в коридоре папироску, спросила у Нины: