Валерия Вербинина - Московское время

«Я пройду мимо скамейки, — лихорадочно соображала Нина, — и поздороваюсь с ним, будто я тут случайно. Или нет? Он подумает, я его преследую. — Она вспыхнула до корней волос. — Почему два человека не могут просто встретиться в парке Горького? Я подойду и скажу: ой, здрасьте, я тут подругу жду… При чем тут Ленка? И совсем я ее не жду…»

Пока Нина размышляла, колебалась и прикидывала варианты, Опалин дочитал письмо, спрятал его, поднялся с места и ушел. Домой Нина вернулась в самом скверном настроении. Она чувствовала себя малодушной и никчемной. Ей казалось, что она ни на что не способна и что всю жизнь она так и будет плыть по течению… Вечером, когда она легла спать, ей так стало жалко себя, что она полночи тихонько проплакала в подушку. Актрисой не сделалась, сразу же смирилась с поражением, не может даже подойти к человеку, который ей нравится, — что за наказание! И еще Былинкин звонил зачем-то, сообщил, что он уже вернулся с дачи. Какая ей разница, в самом деле? Но она слушала его и вежливо мямлила, что она очень рада, что сама она никуда из Москвы не уезжала, что…

Нина заснула только под утро и встала поздно — в одиннадцатом часу. Ванная комната, к счастью, была не занята. На общей кухне возбужденно галдели жильцы. «Опять Акулина», — подумала девушка с отвращением, и на мгновение ей остро захотелось, чтобы кто-нибудь свернул омерзительной старухе шею.

— Газеты все разобрали, нет газет!

— Неужели правда?

— По радио сообщили…

— Ну да, вчера же их министр прилетел в Москву. Или позавчера?

— Быстро они управились, однако!

— Есть газета, есть!

И, размахивая газетой, как знаменем, в кухню промчался чрезвычайно гордый собой младший Ломакин.

— Дай сюда! — распорядился отец, выхватывая у него номер.

— Нет, читайте вслух! — потребовал кто-то.

Пока Нина умывалась и чистила зубы, до нее сквозь стенку глухо доносились отдельные слова:

— Беседа продолжалась около трех часов… закончилась подписанием… заключается сроком на десять лет… составлен в двух оригиналах…

Нина выключила воду, причесалась и направилась на кухню, где уже собрались все жильцы квартиры номер 51 за исключением графини. Девушке сразу бросилось в глаза, какие странные, напряженные лица были у присутствующих.

— Что случилось? — спросила Нина.

— Договор о ненападении, — ответил Василий Иванович звенящим голосом. — Мы заключили с Германией договор!

Нина ничего не понимала. Она знала, что в Германии Гитлер и фашисты, которые ненавидят СССР. О чем можно было с ними договариваться?

— Ох, как я боялась, — неожиданно проговорила бабка Акулина, и в голосе ее прорезалось что-то необычное, почти человеческое, отчего женщины оглянулись на нее с удивлением. — Лето ведь нынче такое же жаркое, как в четырнадцатом году, и так же леса под Москвой горят… И кузнечики стрекочут, как безумные… Но раз договор, значит, война не у нас.

— Договор на десять лет, — пробормотал Семиустов.

— Десять лет — это много, — двусмысленно заметил парикмахер, вытирая платком лоб.

— А что плохого в договоре? — спросила Таня наивно. Продавщица мороженого стояла у окна в темно-красном халате. Халат был Тане велик, но она ухитрялась запахиваться так, чтобы подчеркнуть все свои пышные прелести. В пальцах у Тани дымилась папироса.

— Что плохого? — усмехнулся Родионов. — О чем можно договариваться с бешеной собакой, которая мечтает вас загрызть?

— Э, Сергей Федотыч, — важно ответил Ломакин, — я давно заметил… Вы, простите, пессимист. Партия знает, что делает!

— Надо сказать госпоже графине, — объявила Доротея Карловна и засеменила к выходу из кухни.

Семиустов помрачнел, поскольку только что состряпал на заказ ругательную статью о Гитлере, щедро наполнив текст самыми едкими, самыми оскорбительными эпитетами. И вот, пожалуйста — договор! Небось и статью не напечатают, и гонорар зажмут. Человек человеку — волк, а литератор литератору и вовсе гад ползучий.

Поскольку Ломакин прочно завладел газетой и, казалось, был намерен никому ее не отдавать, Семиустов ушел к себе и включил радио, хотя делал это редко. Пришедшая через несколько минут жена застала его в возбужденном состоянии.

— Там в последней статье сказано: договор подлежит ратификации… понимаешь? Без этого он недействителен! И конечно, Гитлер потянет время, но не ратифицирует… Поторопились наши радоваться!

Хорошо поставленный голос диктора зачитывал длинную и обстоятельную передовицу «Правды», разъясняющую положения договора:

— Мы стоим за мир и укрепление деловых связей между всеми странами… — И в финале: — Вражде между Германией и СССР положен конец.

Писатель протянул руку и выключил приемник.

— Воображаю, что они будут писать через несколько дней, — усмехнулся он. — Договор не ратифицирован, угрожающая международная обстановка, мобилизуются все возрасты военнообязанных из запаса. — Двумя руками ероша волосы, Семиустов сделал несколько шагов по комнате. — Договор — ловушка, и только большевиков можно было им купить. Будет война!

— Это все вещи, найденные при вашей дочери. Посмотрите, пожалуйста, внимательно. Может быть, чего-то не хватает…

Женщине, сидевшей напротив Опалина, было чуть больше сорока, но выглядела она дряхлой старухой и голова у нее тряслась точь-в-точь как у старухи. Тряслась с тех самых пор, как женщину привели в морг на опознание тела девятнадцатилетней дочери, труп которой был найден на улице «с признаками насильственной смерти».

— Ах, боже мой… — повторяла она протяжно и все время на одной ноте. — Ах, боже мой…

Опалин повторил свою просьбу. Петрович, сидевший в кабинете за вторым столом, насупился и послал начальнику предостерегающий взгляд, без слов как бы говоря: свидетель находится в состоянии, близком к невменяемости. Смысл мучить несчастную женщину? Пусть выплачется, хоть немного придет в себя, тогда и вызовем для дачи показаний…

— А часы? — пролепетала несчастная мать, негнущимися пальцами перебирая предметы, выложенные Опалиным на стол. Часы лежали рядом с кошельком, но женщина их не видела. Иван молча пододвинул часы.

— Ах, боже мой… боже мой…

Часы, платок, кошелек (внутри 17 руб. 73 коп.), отдельно два гривенника, лежавшие в кармане, — вероятно, для звонков из телефона-автомата, один ключ, огрызок карандаша… Мать дотронулась до карандаша с таким трепетом, словно он до сих пор хранил тепло рук ее дочери. И заскорузлый, чего только не повидавший на своем веку Петрович не выдержал, отвел глаза.