Юлия Яковлева - Небо в алмазах

– Господи, – молвила она, по-петербургски четко отделяя слово от слова, букву от буквы. – Конечно. Же. Нет.

– Я просто подумал… – наивно пробормотал Зайцев. Перед такой прикинуться дурачком – самое то. Начнет с высоты своего превосходства учить уму-разуму и оглянуться не успеет, как уже выболтала в разы больше, чем намеревалась сказать, вернее, утаить. – Я просто подумал, что раз она из дома не выходила, то маникюр делать зачем? Кого удивлять?

Он не ошибся. Ледяной взгляд. Зайцев ответил круглым взором идиота. Думал: «Любовник. Для кого же еще она когти свои точила… Ну давай, милая, рассказывай». Обычные письма под панталонами не хранят.

– Я ничего не понимаю в женском поле… В дамском… В артистках… – бормотал он. Самойлов держал мину игрока в покер; попросту говоря, делал «морду кирпичом». Только зря старался. Гарпия не удостоила его и взглядом.

– Вот именно, – холодно отчеканила она. И соизволила пояснить: – Настоящая женщина и настоящая артистка не позволит себе неухоженные волосы, зубы, ногти, подмышки и белье, даже если она не собирается покидать собственный будуар.

«Это явно больше, чем я хотел бы знать о женщинах, – иронически признался себе Зайцев. Особенно насчет подмышек». А вслух удивился:

– Почему?

Вздох.

– Если вы этого не понимаете, мне вам не объяснить.

– А вы попытайтесь, – ласково предложил он, напряг память: – Елена Львовна. Я ведь не из любопытства интересуюсь. Не секреты женской красоты и личной жизни выведываю. Я убийцу ищу.

За ледяным взором мелькнуло смущение:

– Да-да. Разумеется.

Коробочка разомкнулась, рука нырнула за платочком, и Зайцев заметил, что холеные пальцы дрожали.

– Вы часто виделись? – сочувственно спросил он.

За стеклышками пенсне начали набухать, наливаться слезы. Под стеклышки скользнул угол платка, деликатно промокнул предательскую влагу.

– Сразу после массажа и косметички, то есть Олечки, она через дверь от меня живет. Каждый второй день, – из-под платочка, в нос бормотала Елена Львовна. Но хорошее воспитание не позволяло ей высморкаться перед двумя посторонними мужчинами.

– У человека не растут так быстро ногти! – не выдержал Самойлов. Зайцев для порядка пнул его под столом ногой. Но вопрос был кстати.

Вдова уже справилась с собой и опять била холодом:

– Нет. Не растут. Но ванночку из теплого масла и трав необходимо делать через день. А в дни между ванночками – перчатки с гусиным жиром.

– А это зачем? – изобразил удивление Зайцев. Та вздохнула, миг подумала: говорить? Не говорить? Кивнула сама себе.

– Руки всегда выдают возраст, товарищ агент. Почему-то они у женщин стареют раньше всего.

– Она же не старая была, – не удержался он. – Соседка ваша. Наоборот. Очень даже молодая. И красивая.

– Для того чтобы выглядеть юной девушкой…

«Молодой любовник. Все-таки любовник… Может, она и цацки свои на него спускала. А не на яйца да шоколад». Подозревая, что напарнику могла прийти в голову такая же мысль, Зайцев пнул Самойлова заранее. И продолжил:

– Простите, я правда в женской психологии не очень понимаю… Зачем ей выглядеть непременно юной? Она ж и так, если вы меня спросите, ничего дамочка. Не ничего, виноват, а очень и очень…

– …огненная, – подтвердил Самойлов: – Мы с товарищами единодушны. Как мужчины.

– Вот именно, – вздохнула Елена Львовна, сворачивая платочек, убирая в рукав блузки. – Как мужчины. Вас, мужчин, легко обмануть, вскружить голову, – она покачала головой, горько усмехнулась. – Но режиссер. Но засъемщик. Но кинопленка. Ах, для того чтобы играть двадцатилетнюю девушку, им красоты, шарма, молодости недостаточно. Им непременно подавай тело двадцатилетней. Как будто это важно нам, ее зрителям. Но она… Она не позволяла ничему быть иным, нежели совершенным. В тишине, одиночестве, вдали от суеты взращивала она волшебство…

До Зайцева понемногу начало доходить. А вдова уже вещала, как впавшая в транс пифия:

– …Не позволяла никому увидеть таинство. Пока сама не выйдет к миру. Не ослепит его своим искусством.

– Она что, собиралась снова сниматься в кино?! – изумился – уже не от имени мильтона-простачка, а от себя самого – Зайцев.

Вдова-маникюрша всплеснула холеными ручками, едва не выронив из рукава платочек:

– О чем же я вам который час толкую!

Зайцев и Самойлов переглянулись.

Свидетели, то бишь соседи убитой, приходили, говорили, уходили, один за другим, точно как их вызывали, вовремя – ни один не опоздал. Ни один не отмалчивался. Но и не лез откровенничать. Отвечали на вопросы. Не слишком охотно, но и не запираясь. Статисты, которых вдруг вытянули на первый план. Они жмурились от непривычного света. Но не терялись в декорации следовательского кабинета.

Лысеющий мужчина сидел прямо, не касаясь спинки стула. Но напряжения Зайцев не заметил. Лишь спокойное желание оказаться полезным, с которым тот посматривал на них с Самойловым через стол. Зайцев мысленно заполнил графу «особые приметы»: не имеются. Голос у этого свидетеля был под стать – спокойный и без примет.

– Конечно, я знал. Мы все знали. Мы давно и благоговейно ждали ее… – он чуть склонил голову, – …триумфального возвращения.

Зайцеву не пришлось особо напрягать память, сверяясь со списком соседей – свидетелей, а возможно, и подозреваемых. Фамилия у лысеющего мужчины была самая простая: Петров. А служба соответствовала внешности и имени: механик.

– Мы это кто?

– Ее ближайшие, верные поклонники, – с достоинством ответствовал тот.

– И много вас таких? Ближайших… Которые знали?

«Черт его знает. Какой он механик», – вдруг подумал Зайцев: многие «бывшие» подались в такие вот профессии – механик, счетовод, чертежник, билетер. Одни – потому что закрыт путь к советской работе по специальности. Другие – чтобы меньше с советской действительностью соприкасаться: деньги небольшие, но верные, и голова свободна.

– Вся квартира.

– Какая квартира? – На миг Зайцеву показалось, что среди вызванных на допрос соседей затесался посторонний.

Петров вытаращился.

– Наша.

Зайцев почувствовал, как мир медленно, но верно съезжает со своей оси.

Самойлова, похоже, обуревали подобные чувства. Он принялся теребить бакенбарду.

– Соседи? – уточнил.

– Поклонники и помощники, – обернулся к нему и веско поправил Петров. – Великой артистки.

– И давно вы – это… помогаете… Помогали покойной.

– Она жива, – надменно ответствовал Петров.

«Я с ними скоро сам на Пряжке окажусь», – промелькнуло у Зайцева. Петров даже не запнулся:

– …Ее искусство живо, пока жив кинематограф.

– Это да. Несомненно, – поспешил согласиться Зайцев. – Вы как давно в квартире вместе живете?