Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Не поминай лихом. – Серафим жмёт руку Николаю, срывает мундир и остаётся в одной рубахе. Зажав зубами кортик, ползёт по скользкой палубе к минному аппарату.

Вот он, застрявший в механизме осколок! Мичман Купчинов протягивает правую руку, но в тот же миг вражеская пуля выбивает из кулака и швыряет в воду кортик. Серафим вздрагивает, но не произносит и звука. Держась окровавленной правой за трос, дотягивается левой – и последним усилием голыми пальцами вырывает иззубренный кусок стали.

– Есть! – докладывает старший помощник.

– Добро, – отвечает капитан. Высунувшись из рубки, прицеливается и жмёт на рычаг спуска.

Мина срывается с крепления и несётся в борт «Микасы». Это называется «на пистолетный выстрел» – в упор!

Чудовищный взрыв разрывает корпус японского флагмана пополам; но за мгновение до этого залп корабельной артиллерии накрывает наконец «Портартурца».

Когда опадает кипящая вода и рассеивается дым, на волнующейся поверхности Жёлтого моря не остаётся от крохотной подлодки и обломка…

– Господа, извольте обнажить головы в честь героически погибших мичманов Николая Ярилова и Серафима Купчинова!

Грохочут залпы прощальных салютов; по всей империи приспущены флаги. Адмиральский катер стопорит ход на месте гибели и оставляет на воде два… нет, три венка: ещё ведь безымянный моторист.

На берегу вытирает скупые слёзы тётя Шура, надевшая траур; рыдает взахлёб Ульяна:

– Касатик, на кого ты нас покинул!

Прекрасная блондинка промокает кружевным платочком серые лучистые глаза. Про неё шепчут: «Это знаменитая Ольга Дорф-Форт, безнадёжно влюблённая в Ярилова».

Отец Купчинова рвёт на груди бархатный жилет:

– Эх! Не ценил я тебя, Серафим! Порол на конюшне, денег не давал. Зря!

Поражённые героизмом юных русских офицеров японцы немедленно сдались и прислали на траурную церемонию делегацию адмиралов и генералов; они, рыдая от осознания вины в гибели двух петербуржцев, вручают родственникам два ордена Хризантемы, каждый с чайное блюдце, и совершают массовый обряд сэппуку, вываливая сизые внутренности на причал…

Но что это! Кто эти двое, бредущие по песку? Головы их обвязаны бурыми от крови бинтами; мундиры обгорели и свисают лохмотьями.

Это мичманы Ярилов и Купчинов, красивые и стройные! Они чудом спаслись и смогли доплыть до берега, превозмогая боль многочисленных ран и грозную морскую стихию.

– Ваше превосходительство! Ваше приказание исполнено, вражеский флот во главе с флагманом уничтожен.

Занавес».

– Здоровско.

Купец, волнуясь, разломал в трясущихся пальцах папиросу и достал другую.

– Мне аж не по себе, когда про папашу. Прямо дрожь взяла, так жалко себя стало. А ты выкрутился! Ишь ты, «занавес». А что за красотка Фортдорф?

– Да неважно. Художественный образ.

– Ну-ну, образ. Эх, здорово было бы, Ярило, если так, да? И Отечеству победа, и мы – героями. Ловко ты придумал с подводной лодкой.

– Так не я. Лодку вправду Налётов строит, в «Ниве» писали.

– Всё равно. Одним махом – и все их броненосцы на дно!

– Согласен.

На следующий день вышли газеты: 28 июля 1904 года Тихоокеанская эскадра пыталась прорваться во Владивосток и приняла бой в Жёлтом море. Всё закончилось плохо: наши, не добившись результата, повернули назад, в Порт-Артур. Несколько кораблей разбрелись по нейтральным портам и там интернировались до конца войны.

Позднее мы узнали: нашим морякам не хватило совсем немного, крохотного усилия, чтобы переломить ход сражения и, быть может, всей войны: эскадренные броненосцы «Микаса» и «Асахи» были сильно повреждены и лишились возможности стрелять главным калибром, остальные корабли также получили чувствительные удары; у японцев практически закончились снаряды, и адмирал Того собирался отдать приказ о прекращении сражения.

Но в этот переломный миг был убит осколком контр-адмирал Витгефт. Он с самого начала не верил в успех прорыва и отказался уходить в боевую рубку, под защиту брони. Сказал:

– Всё равно где помирать.

Эскадру повёл командир флагманского корабля «Цесаревич», но вскоре был тяжело ранен. Началась неразбериха, броненосцы сбились в кучу, крейсера разбежались кто куда.

Нам не хватило совсем чуть-чуть. Но на войне «чуть-чуть» – это безумно много.

Август 1904 г., окрестности Петербурга

Лето было особенным.

Детство кончилось, унеслось, как пушинки созревшего одуванчика – навсегда и безвозвратно.

Для ровесников игру в рюхи заменили футбол, танцы и участие в добровольной пожарной дружине; Купца туда взяли за силу и рост, многие думали, что он уже студент, – выглядел Сера значительно старше своих семнадцати. Я избегал общества, но если раньше мне были просто скучны развлечения дачной молодёжи, то теперь палка и очки стали вдруг поводом для стеснения; однако друг Серафим боролся с этим и постоянно привлекал меня в компанию. Я старался выглядеть независимо, инстинктивно копируя брата Андрея: изображал циника и философа, далёкого от суеты – но в душе страдал от своей неполноценности и тайно мечтал о внимании девиц и уважении ровесников. Последнее легко достигалось, как только разговор заходил о войне: я наизусть сыпал номерами полков, фамилиями командиров и боевыми характеристиками кораблей; знал назубок военные карты и мог объяснить любой манёвр что наших, что вражеских войск.

С девицами поначалу было труднее, но моя независимая поза и знание стихов сделали своё дело; завывая, я читал Блока и Бальмонта, а дачные красотки закатывали глазки и шептали «шарман, манифик». Хотя не осознавали и толики вложенных в строки смыслов и образов; впрочем, и я тогда мало что понимал, но нагонял таинственности.

Так вот, одним из развлечений были самодеятельные концерты, на которых читались стихи, разыгрывались сценки из водевилей и драматических пьес; у меня вдруг обнаружился некий актёрский дар, да и на фортепиано я баловался (старания тётушки Шуры не прошли зря). Выступления эти давались ради сборов в пользу пожарной команды: деньги предназначались для покупки оснащения огнеборцев и строительства депо. Хотя главным для молодёжи, конечно, были танцы после концерта; доски снятой в аренду риги натирались воском, и по ним скользили пары, вспыхивали и гасли внезапные романы; эти драматические сцены актёры-самоучки играли гораздо лучше, чем часом ранее в любительском спектакле.

Я, конечно, не танцевал. Садился на стуле, отставляя в сторону трость и опираясь на неё (подобную позу я подсмотрел на картине восемнадцатого века, изображающей какого-то французского маршала), и придавал лицу выражение скепсиса и отрешения глубокомысленного мудреца. Неизменно кто-нибудь из барышень, а то и парочка подружек подсаживались ко мне и щебетали о ерунде; я устало кивал и улыбался как бы через силу.