Тимур Максютов - Атака мертвецов

Мы думали, что самое страшное позади – и падали вдруг, бились в конвульсиях, задыхаясь: начинался отёк лёгких. Распёртые рты, как у рыб на берегу; лопающиеся в муке глаза: воздуха! Хотя бы глоток, хотя бы молекулу…

Я очнулся здесь, в госпитале. Ранен в руку, но это пустяки – навылет, просто порвало кожу. С отравлением сложнее. Врач слушает мои хрипы дважды в день; откладывает стетоскоп, морщится и бормочет что-то про эмфизему.

Я не знаю, почему выжил. Наверное, что-то не успел доделать; а быть может, кто-то там, наверху, решил, что такой исход будет слишком простым для меня, и готовит сейчас что-нибудь совершенно фантастическое, какое-нибудь особенное мучение.

– Кха-кха-кха!

Словно шутихи взрываются над Петербургом, то есть теперь – Петроградом. Праздник. Салют. Ура, война! Какое счастье.

Ведь всего лишь год назад разбитые витрины немецких магазинов, гранитные обломки с крыши германского посольства на Исаакиевской площади. Счастливые толпы, нарядные манифестации, курсистки с букетиками, восторженные взгляды, сияние золотых погон.

– Гах. Гах. Гах.

Бухает барабан, раздувают щёки оркестры; геликон сияет на солнце, пыжится и тужится, издаёт слоновий рёв. Или это ревёт немецкий пятнадцатисантиметровый снаряд?

– Гах. Гах. Гах.

Поручик садится на постели; его плечи пляшут, будто хотят оторваться от позвоночника и улететь к чёрту; кровавые ошмётки лёгких разлетаются по всей палате.

Я боюсь заснуть. Мне кажется, стоит забыться – и я захлебнусь в собственной крови. Встаю, бреду в коридор. Прислоняюсь лбом: отличное окно, правильное. Холодное стекло пьёт мой жар. Луна заливает всё жёлтым светом, словно изрыгает хлор.

– Вашбродь! Вам плохо?

Это санитар. Я пытаюсь ответить, но вместо этого разражаюсь кашлем. Тело словно хочет вывернуться изнутри; так хирург выворачивает резиновую перчатку.

Санитар бормочет:

– Господи, мучаются-то как.

Я машу рукой: отстань. Отхаркиваю в застиранный платок. Рубиновые брызги на жёлтом фоне: словно темляк ордена Святой Анны, жёлто-красная «клюква».

Я получил первую награду, прослужив даже меньше, чем отличившийся в деле с китайскими боксёрами брат Андрей. Он, наверное, смотрит на меня с небес и ухмыляется: «Молодец, лопоухий».

Вновь упираюсь лбом в оконный переплёт, сплю стоя. Если лечь – задохнусь.

Сосед у окна умирает под утро.

Сентябрь 1915 г., Псковский вокзал

– Так сколько ждать? Четыре часа уже стоим. Весь ваш хвалёный график к чертям собачьим.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие. Воинский пропускаем.

Железнодорожник разводит руками, улыбается и морщится одновременно: всячески выказывает сочувствие и невозможность помочь. Глаза его воспалены бессонницей, неряшливая седая щетина мокнет под мелким дождём.

Ротмистр злится. Стучит палкой по доскам перрона и изрыгает слова, в приличном обществе не принятые.

Я смотрю на кавалериста и испытываю что-то вроде ностальгии. Год назад я вынужден был отказаться от трости, вечной моей подруги с гимназических времён, и теперь мне её не хватает. Но по-другому было нельзя: иначе я не прошёл бы врачебную комиссию. Какая армия с «третьей ногой»?

У ротмистра впалые жёлтые щёки, болезненная бледность. Он узнаёт меня, как узнают друг друга в тысячной толпе поэты или кокаинисты: свой.

– Из выздоравливающих, прапорщик?

– Так точно.

– Бросьте, мы же не на плацу. Я из Киевского госпиталя. Вот, перевели в нестроевые, седла мне теперь не видать.

Хлопает себя палкой по высокому сапогу. Улыбается одним ртом; глаза по-прежнему злые.

– Буду юнкеров гонять в Николаевском училище. Меня под Перемышлем, осколком бедро к чёрту разворотило, едва не ампутировали. Я им орал, что если отрежут – приведу свой эскадрон и порублю в капусту всех вместе с клистирами. А вас?

– Осовец. Газы и так, по мелочи. Рука навылет.

Ротмистр смотрит уважительно. Вздыхает:

– Наслышан. Оставили Осовец-то.

Ушло, отгремело копытами, отстрадало лето пятнадцатого года. Лето, истерзанное шрапнельными разрывами, исцарапанное колючей проволокой, провонявшее карболкой госпиталей.

Лето дикой нехватки всего: снарядов, резервов, мозгов. Недостатка везучести, быстроты и верности полководческих решений. Лето беспрерывной череды поражений. В жаркой пыли и жирной грязи, под обстрелами и внезапными прорывами германской конницы мы отступали и отступали. Оставили Польшу, Галицию, Брест, Ковно…

Кавалерист уходит в свой вагон. Наш поезд загнали на запасной путь. Пропускаем воинские: платформы с зачехлёнными трёхдюймовками; «столыпины», из которых торчат грустные лошадиные морды и не менее грустные солдатские лица. До Петрограда – едва двести пятьдесят вёрст; но теперь неясно, сколько времени уйдёт на их преодоление.

По перрону бредёт солдатик с огромным медным чайником, солнце тускло щурится в мятом боку; онуча на левой ноге размоталась и тащится по высыхающим лужам. Станция забита людьми – уставшими, растерянными, слоняющимися.

Я иду в буфет. Есть не хочется, но надо как-то убить время. Там, на юге, германцы прорвали фронт под Свенцянами; саксонские уланы шляются в окрестностях Минска и уже перерезали шоссе на Смоленск. Командование бросает войска, чтобы заткнуть дыру; и одному богу известно, сколько на это понадобится эшелонов, тысяч пудов мяса и крови.

Нервная толпа цивильных у двери; городовой устало отбивается:

– Распоряжение начальника станции: только для господ офицеров. Извольте в город, тут полверсты, и ресторан. А при вокзале – исключительно для офицеров.

Низенький толстяк в котелке визжит:

– Это возмутительно! Что ещё за неравенство? Я имею такое же право.

– Право имеете, а как же, – соглашается полицейский, – а вот пройти – нет.

Мальчик в форме реального училища теребит женщину за рукав пальто:

– Никак, да? Хотя бы булочку.

– Потерпи, милый. Наверное, пойдём искать этот ресторан.

Она снимает с головы мальчика фуражку, гладит по лёгким светлым волосам, беспомощно оглядывается.

У неё тонкое, бледное, очень усталое лицо. Чёрные волнистые волосы и зелёный жакет под распахнутым лёгким пальто.

– Ваше благородие! Проходите, – кивает мне городовой, – господа, господа, пропустите офицера.

Я беру даму под локоть, подмигиваю реалисту:

– Проголодался, Игорёк?

– Я не Иго… – Он понимает, улыбается хитро и подмигивает в ответ.

– Дама и мальчик со мной, – говорю я.

Городовой собирается было возразить. Я не жду: отодвигаю его с прохода и пропускаю женщину.

В буфете битком. Накурено, звенят бокалы. За столами – все рода войск, гул и выкрики:

– За харьковских улан, господа! До дна!

Замороченный половой в замызганном переднике вздыхает: