Эл Ригби - Иди на мой голос

– Братец! – В дверь застучали. – Я понимаю, что вы заняты. Но может, вы помните, что собрались сегодня в какой-то клуб?

Нельсон обернулся. Я, вздохнув, отпихнула его и крикнула:

– Мы идем!

На кухне Пэтти-Энн смерила нас особенно ехидным взглядом.

– Я прямо чувствую себя лишней в этом доме.

– Правильное чувство, – невозмутимо отозвался Нельсон, наливая себе чай.

Пэтти с хрустом разломила пополам тост. Лицо при этом было такое, будто она мысленно ломала Падальщику хребет. За этой родней можно было наблюдать бесконечно.

– Не хочешь с нами? – пытаясь разрядить обстановку, предложила я.

– Знаете, – медленно протянула Пэтти, размешивая длинной серебряной ложечкой сахар, – мне дали понять, что в Лондоне меня могут пристрелить даже в таком милом месте, как кондитерская. Так неужели вы думаете, что меня прельстит заведение с располагающим названием «Последний вздох»?

– Здравый довод, – кивнул Герберт. – Не люблю таскать с собой балласт.

Под окрик «Сам ты балласт!» он бросил рассеянный взгляд в окно, развернул газету и углубился в чтение. Я опять повернулась к Пэтти-Энн.

– Не пробовала связаться с Артуром? Я хотела бы узнать, как идет перевод.

– В последние дни не могу дозвониться ему. Он собирался куда-нибудь?

– Не говорил, – покачала головой я. – А этот его Джек? Не приносил записок?

– Ничего не было, – вздохнула Пэтти.

Я невольно забеспокоилась. Куда мог внезапно пропасть Артур, да еще с такой сомнительной вещью, как дневник? А вот Нельсон, косящийся на нас поверх газеты, выглядел совершенно спокойным. Я хмуро поинтересовалась:

– Ты ведь не скрыл бы от нас, если бы знал, куда делся Артур?

– У меня есть мысль, – неопределенно ответил сыщик. – Пока волноваться не о чем.

Он явно не собирался ничего рассказывать. Пэтти сердито засопела.

– Какой ты черствый! Вы же друзья! А что если его похитили?

– Зачем? – Нельсон поднял брови. – Да и похитить Артура – не такое легкое дело.

Пэтти продолжала сопеть. Я допила кофе и отставила чашку в сторону.

– И все-таки, Нельсон. Давай на обратном пути зайдем к Джеку в ночлежку. Если Артура нет, он должен прохлаждаться там.

– Или на любой улице. – Падальщик пожал плечами, но, встретив разом два злых взгляда, лишь закатил глаза. – Хорошо. Посетим на обратном пути это привлекательное место. А сейчас я посоветовал бы сменить наряд на что-то, в чем можно выйти на улицу.

– Врешь, братец, – влезла Пэтти. – Я-то знаю, что ты хочешь противоположного. А что вы на меня так смотрите? Молчу-молчу…

«…Наш недолгий приют – умирающая и вечная Сиятельная. Город, куда так легко сбежать и так трудно вернуться. Особенно когда каждая улица здесь исхожена тобою прошлым, полузабыта тобою настоящим и вряд ли встретится тебе будущему. Покидая этот город шестнадцатилетним, в обществе маэстро, в сонме робких надежд и влюбленности в загадочную Вену, я думал, что мне уже не вернуться. И все же я здесь.

В городе карнавал. В городе строят воздушные суда две отважных девушки, имена которых скоро войдут в легенды. Город будто разом постарел и помолодел с нашей последней встречи. Я смотрю на него новыми глазами.

Вольфгангу нравится здешний вечер. Нравится набережная, полная силуэтов уснувших кораблей. Нравятся узконосые гондолы, крадущиеся по каналам с пятнышками золотых подвесных фонарей. Сладкое вино в тавернах. Терпкие запахи рыбного рынка, неизменно открывающегося на рассвете близ Риалто. Звучащая из костелов музыка, в которой он пытается услышать что-то мое или что-то от моего брата.

Да, он полюбил этот город. Темные камни и сваи, крикливых жадных чаек, витражи. В Венеции особенно красиво цветное стекло в окнах. И даже удивительно, сколь мрачны и трагичны истории некоторых мастеров, создающих переливающиеся бессчетными красками тонкие пластинки. Иные говорят, к примеру, что неосторожно разглашенные секреты загадочного Стеклянного острова, Мурано, караются смертью. Унесешь тайну за пределы Сиятельной, – и убийца будет красться по твоим следам, пока не настигнет, и отнимет тайну вместе с твоей жизнью.

– И это место, когда меня привозил сюда на концерты отец, могло навевать тоску?.. Я только и ощущал, что запах гнили, никакого трепета.

Ветер крепчает. Но он наслаждается стихией; хочет напиться ею вдоволь, кажется, может и сделать это, опьянев не хуже, чем от вина. Я, наблюдая, как он расхаживает и кормит чаек, кидая им замерзшими руками черствый хлеб, думаю лишь о том, как бы он не свалился в воду.

– На иные города недостаточно взглянуть единожды.

– Как и на иных женщин. – Он бросает лукавый взгляд, полный мальчишеского ехидства: знает, сколь насторожен я к деликатным темам. – Не во всех находишь прелесть сразу. Вспомните хотя бы мою бессердечную Алоизию, за которой я вовсе не видел Станци с ее чутким сердечком.

– Терезия обосновалась в моем сердце с первого взгляда. Среди других учениц она была…

– …сияющим бриллиантом?

– Скорее чудесным бериллом. Бриллиантов слишком много.

Моцарт кидает чайке последнюю крошку, отряхивает руки и греет их дыханием.

– Вы постоянны, верны и быстро находите то, чего хотите. Много ли таких?

В словах есть что-то тоскливое, почти безнадежное. Жалеет ли он меня, будто я болен? Или напротив, ругает себя за слепоту? Его жена действительно казалась бледной тенью подле сестры, мне случалось видеть их рядом на семейном портрете Веберов и позже, на приеме после „Нескромного любопытного“. А меж тем у Моцарта нет ныне существа роднее и ближе, чем „милая Станци“, прощающая каждый его порок и делающая уютной даже самую скромную квартиру, куда семейству приходится перебираться из-за вечных денежных проблем.

– Я нахожу быстро, может, потому, что боюсь не найти вовсе.

В несколько шагов он оказывается рядом.

– Вы не похожи на того, кто часто боится.

– Зато я похож на того, кто научился скрывать страх.

– Еще один ваш талант? Сколько же их?

Разговор, при всей праздности, оставляет горечь. Качая головой, я тихо предлагаю:

– Вернемся в гостиницу. Скоро станет очень холодно.

Он стоит недвижно, прячет руки в карманах, глядит исподлобья. Серое небо отражается в его глазах.

– Что вы…

Он резко разворачивается, издает воинственный крик и бежит на чаек. Развевается косичка длинного парика, сердито раскинуты руки с длинными тонкими пальцами. Похож на сумасшедшего, таких немало на улицах, пропитанных солью и сквозняками. Чайки, скрипуче ругаясь, уносятся прочь, Моцарт останавливается возле самого края набережной.